Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
И я думал, пытаясь сравнивать. И я сравнил произошедшее вот с чем. Когда человеку дарят много подарков, иногда под них приходится отводить целую комнату. Совершенно невозможно сразу во всем разобраться, необходимо постепенно, один за другим, распаковать свертки, коробки и прочее, оценивая каждую вещь, определяя ей свое место, и только лишь тогда возможно понять, насколько богаче ты стал и что на самом деле означает то или иное подношение.
Перед выходом на улицу Девушка спросила:
– Ну, ты не жалеешь? Ты понял что-нибудь?
Ее интересовало мое сердце. Не толкнулось ли оно каким-то особым образом вблизи ребенка оттого, что я беру его на руки.
– Знаешь, – ответил я, – пока я могу сказать только одно: я все запоминаю. Ничего не будет упущено. В свое время я тщательно осмыслю дары, заархивирую и расположу. А теперь я лишь чувствую в общем. Что получил очень много, и оно чрезвычайно ценно.
Девушке понравилось. Она испытывает хорошо объяснимое счастье, которое, впрочем, не имеет ничего общего с животным удовлетворением самки, выполнившей биологическую программу. Здесь, надо полагать, радость спасшегося . За вычетом суеты и ошалелости, присущих обыкновенному спасению.
День c самим собой
Случается бодун и Бодун. Пострадавшие от наших вавилонов поймут меня. Сегодня произошел Бодун. Характеризуется он не тем, о чем вы, может быть, подумали. Не-ет. При бодуне ведь что происходит? Ну, тошнит. Ну, голова ломит. Приходится, допустим, пробавляться пивком от зари до заката. Да-а! Примерно одна бутылка на два часа существования. И вообще следующий после культурного отдыха день обычно вычеркивается из жизни. По крайней мере, мой личный регламент таков. Девушка может сказать, что от меня воняло, как от бомжа, но это вовсе не означает, что я с прошлого года не мылся. Любитель посильной радости сочится характерным запахом по причине нормально функционирующей печени. Любой компетентный специалист выступит здесь понятым. Тем не менее, когда в паре с печенью начинает работать центральная нервная система, случается еще и Бодун – процесс застывания цемента, которым полнится орган с мыслями. Тошнота при нем не обязательна, головная боль – тоже. Вас просто берет на излом латентная истерика. Вы чувствуете непреодолимую потребность выть, взвизгивать, грызть землю. Причем, если одна рука начнет споспешествовать вам в овладении землей, другая должна сладострастно раздирать ногтями лицо. Пароксизм вакханалии наступает волнами. Может прыгать температура: вам тепло при лежании в снегу и страшно холодно дома, на мягком диване. Отдельно холодно, отдельно страшно. Содержимое головы (того, чем думают) варьирует химический состав. Голова кажется наполненной освинцованным гелием, при этом способность видеть превращается в сплошной оптический обман. Вы словно бы постоянно глядите на мир сквозь исцарапанное оргстекло метровой толщины. А главное – вам при Бодуне все все равно. И пахнет от вас уже не как от бомжа, а как от трупа, которому плевать на жизнь осознанно и с колокольни, чья высота прямо пропорциональна глубине могилы, куда труп был заботливо уложен друзьями и близкими.
Я не спорю! Нормальный, приличный, культурный человек, еще лучше – аристократ по крови, может и не пить. Ему это просто не нужно. Какие такие пертурбации и коллизии, огрехи и завихрения он будет вымещать с помощью алкоголя? Какой такой спиртосодержащий крест взвалит на себя и понесет в антитезу дрянности личной карьеры? Человек, достойный подражания со стороны любого другого человека, не ходит с утра пораньше на работу зарабатывать деньги, без которых он помрет с голоду. Такой человек не идет вечером с работы, болезненно морщась из-за тесных ботинок и запревая в одежде низкого качества. И уж тем более он с работы не бежит, поскольку нужно успеть заглянуть во все окрестные магазины, где продают скверную еду, требующую дополнительной обработки и приготовления. Он не возвращается в поганую конуру многоэтажки, способной выступать дьявольским надгробием на могиле самого понятия «Архитектура», слишком поздно вспомнив, что забыл купить в подъезд новую электролампочку взамен перегоревшей. Он не переступает порог своего затхлого жилья, с мучительным опасением в душе – затопило или не затопило, ведь сантехник работает в те же самые часы, а кран течет уже давно и с каждым днем все больше, а воображение человеческое бесконечно, и при каждом удобном случае оно рисует дивные картины нижних этажей, объятых неукротимыми потоками воды, стонущих соседей с выключаемым от переживаний даром речи, с избытками ущерба, не поддающегося учету, с разорением, долговой ямой и каторгой. Всецело достойный человек избавлен от обязанностей наемного служащего, сантехника, гувернера, автослесаря и повара одновременно. Он просто живет, следовательно, вправе утверждать: «Мы не работаем, мы находим себе занятие». Само собой, занятие не менее достойное, чем вся остальная жизнь. Такое занятие развивает, доставляет удовольствие, гармонизирует личность. Разумеется, тут можно и коньячку пропустить! Шестидесятилетней-то выдержки. Отчего же не пропустить? Коньячку-то? А вот мы – холопьи смерды – совсем другое дело. Наша жизнь, более похожая на существование, представляет собой сплошную кручину, серость, раздражитель и боль. Любая боль означает потребность в анестезии. Поэтому! Дайте нам жить, и мы оставим водку. Если же нет жизни, тогда налейте выпить. Не помните ли, что многие знания – к большой скорби? Не видите разве – тварь печальная сидит…
Что бы сделал я, будучи оставленным наконец в полноценном покое? Сперва блаженно бы спал, разметавшись по всей кровати, как в детстве на каникулах. В детстве, избавленном от городского шума, атмосферной вони, мобильных телефонов и обязанностей перед работодателем. Я долго бы нежился, ощущая таяние сонливости в голове, пока из первородного океана мыслительных образов, ассоциаций, обрывков каких-то фраз и мелодий не явилась бы во всей своей красе и возбуждающем гротеске первая мысль дня. А за ней сразу вторая, после которой оставаться в постели уже решительно невозможно. Потому как преступление! И значит – ты вскакиваешь, подлетаешь к письменному столу, за тобой тянется невидимый шлейф удачи, сопутствующий любому человеку, который правильно распоряжается талантом своим и жизнью, и ты пишешь ровно столько, сколько нужно. До первой остановки. Затем ты перечитываешь только что написанное и правишь, исправленное перечитываешь и… снова немножко поправляешь. Сколько времени отнял дебютный заход, неизвестно, но знать этого и не нужно совершенно. Потому что нет рядом никого, под чей менторский, хронографический аккомпанемент звуков, вздохов, телодвижений ты пробовал бы облачиться в активную созидающую форму. Никто не начинает за тебя твой день фразой «а давай мы сегодня…» в тот момент, когда к тебе не то что «давай», а вообще еще ни одна буква не успела прийти. Никто не обустраивает между твоей первой с утра мыслью и технической возможностью ее зафиксировать дистанцию для бега с препятствиями. Ведь у них – обычных, правильных людей – устроено как? Встал, сходил в туалет, умылся, почистил зубы, оделся, убрал постель, приготовил завтрак, позавтракал, помыл посуду (все это под вой музыки по радио, под дребезг новостей каждые пятнадцать минут), снова почистил зубы, посмотрелся в зеркало… И ВОТ ТОЛЬКО ТОГДА. Но тогда у вас уже не останется мыслей никаких, кроме обычных и правильных, и заниматься вы сможете не реинкарнированием вечности за счет перевода ее из своей души в осязаемые произведения искусства, а претворением в жизнь бизнес-плана Неотложных Мероприятий, составленного еще с вечера накануне, и пепел Клааса, биящийся ранее об ваше сердце, к тому моменту уже выйдет благополучно через задний проход, и много чего «замечательного» успеет случиться благодаря лишь тому, что родной, постоянно близкий человек окунет свою обожаемую жертву в ад благих намерений.
Меня воротит от людей… Сколько их! Никто из них не в состоянии хотя бы двигаться в предсказуемом направлении. Если я сам иду прямо и образцово предсказуемо, кому-нибудь нужно передо мной срезать угол, криво завернуть или внезапно застыть с тупо раскрытым ртом. Ты вроде начинаешь обходить, но и застывший тут же приходит в движение – естественно, наперерез тебе. И рот его все так же отвратительно раскрыт. А сколько элементарно некрасивых субъектов! Я уж не говорю про ум или маломальскую изюминку личности. Парад шаблонов. Один хороший поэт охарактеризовал порнографию как совокупление шаблонов. Однако проблема в том, что натурально порнографией занимается каждый, делает это регулярно и не предохраняется. Хуже того, стремится, чтобы таких, как он, шаблонов, становилось больше.
Вы мне скажете: так ведь и ты, дорогуша, неразличим в толпе. И, со стороны глядя, ты сам предстаешь в ней словно крохотный шаблончик, единичный пазл в громадном и бессмысленном месиве скучных, пресных людей. А вот и нет! – отвечу я вам. Посмотрите-ка внимательнее на ингредиенты толпы. Фактически любой из них, помимо серости и скуки, носителем которых он, в силу собственной обычности, является, глухо нормален . Страдает ли он, как и я? И – особливо – ТЕМ ЖЕ, чем страдаю я? Отнюдь. Он приходит домой и… все. То есть ничего. Вообще. До завтрашнего дня. Приходит и садится на диван. И будет сидеть. А потом ляжет на него. И пролежит, как миленький, до утра. Метаться из угла в угол точно не будет – уж оно по всему очевидно.
Пребывать одному хочется беспрестанно. Пребывать реально и долго. Просто чтобы вспомнить себя. Я ведь себя уже не помню почти! Я – потерянный человек. Моя личность похожа на тающее мороженое; когда-то имевшая жесткую лаконичную форму, она все больше расплывается лужицей по блюдцу. И это ужасно! Как бы я хотел остаться один и все вспомнить!.. Проверить себя изнутри, произвести учет изначально заложенного, хоть как-то залатать в целомудрии бреши. Ведь должен же я это сделать! Каким-нибудь способом, пусть даже вызывающим оторопь.
В свое время переболевая цингой в первой ее стадии, наблюдая за тем, как физически безболезненно происходит тление, как гниет моя плоть, я мог буквально заглянуть внутрь самого себя и внимательно рассмотреть материал, который составлял не просто какого-то там человека, а меня лично. Я удивлялся тому, насколько легко говядина живого тела превращается в мутные от гноя слезы, до чего ярко белеют человеческие кости, – они ослепительны в своем рафинадном блеске! Тогда я получил возможность подсмотреть изнанку бытия.
А еще хуже, гораздо хуже то, что я все-таки вынужден признать себя эмигрантом. Эмигрантом в собственной стране. И ничего в этом хорошего нет. Нет моего Советского Союза. Уже много лет как. Изменилась общественно-политическая формация, радикальные изменения претерпел социум, явилось новое поколение – новое в той степени, каковая обеспечивает разрыв между нами, идентичный положению иностранца, вынужденного жить не у себя дома, а в другом, чуждом государстве. Я уже никогда не верну себе свою страну. Я обречен на фактическое пожизненное изгнание. Видимо, поэтому так бывает тяжело, неуютно жить. Даже в тех случаях, когда кажется, что все просто и легко. Просто болезнь какая-то…