Пожитки. Роман-дневник
Шрифт:
Стремясь провести с пользой отпущенный выходной и по-настоящему свободный в коммунальном смысле день, разбирался в архиве. Точнее, рассеянно листал блокнотик, который постоянно таскаю с собой и бывает по пьяни записываю в него мысли, при нормальном трезвом виде кажущиеся чуть ли не апофеозом пошлости. В другой какой раз они предстают до такой степени вырванными из контекста, что решительно нельзя вспомнить или догадаться – из чего и к чему возникло то или иное утверждение. Вот, например, такая, написанная кривым, путаным почерком фраза: «Перед красотой и вдохновением следует постыдство». Что это, спрашивается? О чем это вообще? Об онанизме? Или вот еще: «И даже шпалу промеж бровей не вставил! Какой же ты тогда мужчина?!»
Катастрофа, одним словом…
Пробовал читать, ставил музыку – не пошло ничего. С годами одно благополучно закупилось, другое перекупилось, третье поменялось. На смену первичному восторгу пришло умиление, очарование, успокоение, разочарование. Мир искусства погрузился в апатию и кризис, родники пересохли, земля в душах перестала родить, мейджор-лейблы аврально снизили цены. Окончательный вопрос «а какой смысл?» создал парниковый эффект в масштабах, не знающих границ. Я вывел формулу преуспеяния для отдельно взятого физического лица. Эталонно самодостаточный человек, решил я однажды, может прийти в магазин и купить музыку, приобрести фильмы, которые ему сейчас нужны, в необходимом количестве, без судорожных оглядок на кошелек. Я часто видел таких людей. У них отсутствовал нимб над головой, они приходили без охраны, кое-кто выглядел более задрипанным, чем я. Только все они уходили со стопками новинок под мышкой, а я, раз в месяц купив один диск, как будто бы довольствовался отъятием капли от счастья размером с океан. Смущало другое: те, кто мог себе позволить и регулярно позволял, они… не выглядели счастливыми. Совершенно! Равнодушные, заведенные раз и навсегда, проезжающие мимо, промахивающиеся – вот какие характеристики следовало бы им давать, не рискуя согрешить против истины. В известном смысле мой зад был радостнее, чем их перед. Но я по-прежнему считал положение обеспеченных людей – точнее, их статус, их возможности – достойной целью.
Теперь я тоже так могу. Я до сих пор оглядываюсь на кошелек, однако периодически рискую закупать кино и музыку на килограммы ! Без охраны и без нимба, черпая образцы всемирного кризиса, уповая на вероятность хотя бы призрачного улова, иногда я получаю нечто возбуждающее меня, напоминающее о былом томлении сердца, о слезах, о свежести чувств. И только «опыт, сын ошибок трудных» остужает начинающую воспламеняться надежду. Все уже было, все уяснено. Остается лишь передать накопленный багаж следующему живому искателю, стоящему в очереди за мной, игнорируя его кажущуюся бездарность и стараясь не раздражаться от приступов восторга, которые провоцируют у него смертные вещи, давно для меня умершие и захороненные в общей могиле впечатлений.
Я сижу на своем рабочем месте и работаю над дневником. Прямо сейчас я пишу эти слова. Иногда отхлебываю из стакана дешевый виски со льдом и снова пишу. На расстоянии вытянутой руки от меня в кроватке лежит ангел Sofi. Она крепко спит. Лицо ребенка оформлено блаженством. Иногда лишь спонтанный мираж сознания или внутренний потуг организма заставляет ее издавать короткий всхлип или провоцирует гримасу – ненадолго. Sofi ничего еще не знает. Только начинает чувствовать. Надеюсь, что все узнаваемое ею послужит жизни. Сейчас, глядя на нее, я рассматриваю невинность, залезая тем самым в долг. Я непременно отдам его, помогая своей девочке выживать. Я – воплощенная нелепость – буду стараться…
Позже, когда с ребенком ушли на прогулку, я смог-таки налить себе еще полтинничек спиртного, для обеззараживания бациллы выпил его, трезво огляделся и ответственно пришел в ужас. Уродское тело мое – сопливое, кашляющее, чихающее, нередко стонущее, украдкой пукающее – возлегло посреди пятиметровой кухни на раскладушку, как символ жизненной помехи, отравляющей эфир бытия. Одни считают, я осунулся, другие говорят, что опух. Подлецы все. И я между ними – агнец недоделанный, на заклании… Струится кислый, обезвоженный пот. Я жалок самому себе и хотел бы, чтобы меня пожалел хоть кто-то. Я понимаю, что для этого нужно вернуться как минимум в детство или провести тотальную зачистку взрослой жизни. Зачистку классически безжалостную, по принципу «ни женщин, ни детей». А у меня нет сил.
Жду, когда Гуманоид вырастет. Недолго ждать осталось, лет восемнадцать. Мы будем сидеть вдвоем на залитой солнцем террасе, высоко над уровнем моря. Девочка позволит мне выпить чего-нибудь неразбавленного, со льдом. Чуть-чуть выпить, для раскупорки вдохновения. И я все ей расскажу. Как страдала невинная мама, как мучился я – от неизвестности и страха за маленькое зависимое существо, о ночах, прерываемых стонами ребенка, которые сам он, конечно, не вспомнит уж никогда, пока не придет его родительский черед страдать и томиться ожиданием лучшей, выросшей доли, об уязвимости расскажу и наложении пределов на самость, расскажу о болезни, когда гложет досада и кислый струится пот, болезнь превращает тебя в кусок пошлятины, ибо жив ты еще, и страдаешь, и думаешь, что слабость твою участливо воспримут и понесут, бережно прижимая к груди, да только ты уже не ребенок, ибо слишком взрослый, но ты и не родитель, поскольку сам еще – личинка на выданье, потому и закован, и порабощен, и едва можешь пукать особым способом, неслышно для окружающих и даже неосязаемо для их естественно здоровых органов обоняния, и ты конечно же, как родитель, научишь свою дочь этому великому искусству, умению пукать когда угодно, при ком угодно, из любого положения и без ущерба для окружающей среды, а она в ответ скажет:
– Па, тут такое дело… Короче, дай сто долларов. Там уже все собрались… я опаздываю.
Она уйдет, оставив тебя одного (не об этом ли ты мечтал всегда, сука?), а ты будешь думать: в чем ошибка и чей обман? Когда именно тебя обманули на протяжении такой подозрительно долгой жизни?
Вместо эпилога
Maman нездоровится, и приснилась ей Соня-Патиссон, она же Гуманоид воплощенный, умащенная вся во многих местах, пригожая. Только maman возрадовалась и взяла ребенка на руки, как он сразу дефекакнул. (А памперсов не было.) «Чтот-ты будешь делать! – всполошилась maman. – Как же ее мыть-то? Под рукомойником, что ли?» Начала мыть, а Гуманоид и говорит ей:
– I love you.
– Чего?!! – обалдела maman.
– I love you, – уверенно повторяет Гуманоид.
От счастья maman едва не прослезилась. Понесла дитя к соседям, показывать. Принесла и просит:
– Сонечка, милочка, скажи-ка нам да покажи-ка соседушкам – как ты говорить умеешь.
Молчит чадо, глазками только улыбается своими. Бились с ним, бились – ничего не добились. Вернулась maman с Гуманоидом обратно, положила его в кроватку, а Гуманоид тут возьми да и скажи, тихо так, но твердо:
– I love you.
Вот такое сновидение.
Вообще я понял, что, заканчивая бодрствовать, подходя к порогу ночи, укладывать тело в постель нужно крайне осторожно. Тем более если это не постель, а скорбная раскладушка.
С лицом, выдержанным в постном миноре, вы разоблачаетесь, снимаете одежду, то и дело вздыхаете – тяжко и скромно. Придав телу обнаженность, какое-то время еще стоите, подобно пингвину, держа крылышки рук по швам, а нос устремив по направлению к полу. И только потом, шепча «ох, господи, господи!..», медленно принимаете горизонтальное положение.
Непрерываемая покамест мелодия обесцвеченных дней дирижируется тактами снов. Собранная усталость, вопреки ощущениям духа, еще не полна. Вы в состоянии, переночевав – ровно столько, чтобы утром иметь силы продолжать уподобляться машине, – начнете вновь функционировать. И только новое, еще более затхлое «ох, господи, господи» при подъеме заставит усомниться в вашей окончательной безнадежности.
Возлегши, я доставляю себе крохотное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда подушка верно приняла мою голову, а одеяло привычным образом накрыло туловище, я расслабляюсь и, упершись пальцами ног в стену… отталкиваю ее. Дюралевые ножки моего ложа легко скользят по полу, я прихожу в движение, еду, примяв постельное белье – так, как заядлые путешественники едут на верхней полке железнодорожного вагона, покачиваясь и мечтая под перестук колес, колеблясь в сладкой, напоенной будоражащими запахами дреме. В пределах крохотного помещения, едва допускающего наличие инородки-раскладушки, я еду целую секунду, преодолевая расстояние в пять – семь сантиметров. И этот путь, это путешествие способно выставить заслон всему унынию. Ни один богач, ни один бедняк не имеют такой возможности. Она моя. Я сам ее придумал. Но, как потаенно благочестивый человек, я еще нуждаюсь в произнесении молитвы на ночь. Да только вот беда: нет молитв в моей памяти! Нет до сих пор! Что делать, спросите вы? Я знаю что делать. По крайней мере, не надо отчаиваться. Никогда. Достаточно, отходя ко сну, просто сказать: «Низкий поклон родителям, спасибо жене, слава Богу. И спокойной ночи».