Позволь ей уйти
Шрифт:
— Да ты его совсем не знаешь! — вскинулась Милка. — А мы с ним вместе всю жизнь!
— Это ты его не знаешь, Мила. Не хочешь знать. Он вырос, изменился, но ты предпочла этого не заметить. Ты по-прежнему веришь, что это всё тот же Паша, друг детства. А на самом деле… на самом деле он очень устал от ваших отношений. От того, что ты продолжаешь держать его на коротком поводке, поскольку жутко не уверена в себе и используешь его просто для самоутверждения, чтобы доказать всем, как сильно он тебя любит. Но ты не подпускаешь его к себе слишком близко, так… как он этого заслуживает. Не думаешь, что его уже достало это манипулирование?
Даша не знала, зачем всё это ей сейчас говорит, зачем пытается до неё достучаться, скорее всего — это бесполезно, но… нужно было сделать это хотя бы ради Павла. Ну должна же эта несносная Милка признать, в конце концов, что хочет быть ему не просто другом? “Иль дайте есть, иль ешьте сами…” *
Мила вдруг как-то резко сникла, словно этот разговор выжал из неё все соки.
— А у вас с ним типа всё серьёзно, да? — спросила она тускло, без всякого выражения.
— А если даже и так — почему ты не хочешь от души порадоваться за своего лучшего друга? — с нажимом спросила Даша. Мила снова завелась от этой простой провокации:
— Да он мне намного больше, чем друг!
Даше не хотелось прибегать к запрещённому приёму, но она чувствовала, что сделать это сейчас необходимо, чтобы окончательно сдёрнуть с Милы маску.
— Если вы… если вы один раз переспали, это ещё не значит, что между вами теперь на всю жизнь возникло что-то особенное, — жёстко выговорила она.
Милкино лицо посерело.
— Он… он тебе рассказал?
— Мы договорились быть честными друг с другом, — осторожно ответила Даша. — Честность — это именно то, чего ему не хватает в отношениях с тобой.
— А ты… можешь быть стервой, — констатировала Мила, с искренним удивлением глядя на неё.
— Все женщины могут быть стервами, если надо. Просто я это не очень люблю.
Мила по инерции ещё некоторое время пыталась сохранить во взгляде насмешливое выражение, но, видимо, лимит был исчерпан — губы её задрожали, и она сделала то, что так и не позволила себе чуть раньше Даша: сползла по стеночке на пол, прямо в своём роскошном белом платье.
— Я так боюсь, что он уйдёт, — выдохнула она, закрыв лицо руками.
___________________________
* “Иль дайте есть, иль ешьте сами” — цитата из книги “Собака на сене” (Лопе де Вега), фрагмент монолога Теодоро:
“Чуть я немножечко остыну, вы загораетесь соломой, а чуть я снова загораюсь, вы льдом становитесь холодным. Ну, отдали бы мне Марселу! Так нет: вы, точно в поговорке, собака, что лежит на сене. То вы ревнуете, вам больно, чтоб я женился на Марселе; а чуть её для вас я брошу, вы снова мучите меня и пробуждаете от грёзы. Иль дайте есть, иль ешьте caми. Я прокормиться не способен такой томительной надеждой. А не хотите, — мне недолго влюбиться в ту, кому я мил”.
=61
Москва, 2008 год
Первое, что спросил Пашка, когда немного оклемался и снова обрёл ясность мышления:
— Я
Голос его звучал бодро, чувствовал он себя прекрасно — словно и не было двух суток в жару и бреду, которые ужасно напугали и измотали Хрусталёву. Впрочем, сам Пашка практически не помнил свою болезнь, целый кусок жизни с того момента, когда он рухнул в обморок в академии, просто выпал из памяти, лишь туманные разрозненные картинки, похожие на сновидения, всплывали в голове, но он не был уверен, реальные это воспоминания или просто бред, вызванный высокой температурой.
— Как ты, Паша? — встрепенулась Хрусталёва, задремавшая было прямо на стуле возле постели больного. — Голова болит? — она прикоснулась ладонью к его лбу, проверяя, не горячий ли.
— Да нормально всё, Ксения Андреевна, — от нетерпения Пашка даже задрыгал высунувшейся из-под одеяла босой ногой. — Так поступил я или нет?
— А сам-то как думаешь?
Он впился пытливым взглядом в лицо своей наставницы. Наверное, если бы всё было плохо, Хрусталёва не стала бы нарочно тянуть время и интриговать. Или наоборот — она сейчас боится сказать неутешительную правду, пока Пашка окончательно не поправился?
— Ну Ксения Андреевна!.. — он чуть не взвыл от нетерпения и неизвестности. Она рассмеялась и взлохматила его волосы:
— Поступил, поступил! Ты просто умничка. Все там в академии в шоке от твоей целеустремлённости и работоспособности… Ведь в последнем туре буквально на автопилоте танцевал! И как танцевал! В общем, поздравляю тебя, мой дорогой. Мы сделали это. Мы победили! Вернее — ты победил!
— Ура-а-а! — возликовал Пашка, подпрыгнув на кровати, и тут же закашлялся — горло всё ещё побаливало.
— Тише, тише, — всполошилась Хрусталёва, — что ж ты так орёшь, тебе пока нельзя, голос потеряешь…
— Подумаешь, — прохрипел счастливый Пашка, улыбаясь до ушей, — я же не оперным певцом стать собираюсь, а артистом балета!
— Но всё равно побереги голосовые связки, артист, иначе как потом интервью давать будешь? — пошутила балерина. — И кстати, раз уж ты проснулся… Тут тебе выписали кучу лекарств — и микстуры, и таблетки. Давай-ка сразу выпьешь то, что нужно принять на голодный желудок. А потом непременно надо поесть, чтобы набраться сил. Лена… Аркадьевна тебе бульон сварила.
— Ой, а Тёма… — вспомнил вдруг Пашка. — Артём Нежданов! Вы не знаете, его взяли?
Хрусталёва замялась.
— Третий тур он не прошёл. Но его оставили в резерве, — добавила она торопливо, заметив, как моментально поникли Пашкины плечи и потух взгляд. — Его и ту милую зубастенькую девочку, как её… Тоня, что ли? Гимнастка.
— Тоня Городецкая, — буркнул Пашка. — А что такое — “оставили в резерве”?
— Ну, знаешь, случается так: вот наберут курс, а к началу занятий в итоге приезжают далеко не все. Или планы изменились, или личные обстоятельства… или поступили куда-то ещё, слава богу — балетных училищ в стране навалом. Так что погоди пока горевать, — подбодрила она его, — может, ещё найдётся местечко для твоего Тёмы. Его хорошо запомнили во время отборочных туров — такой улыбчивый, энергичный, позитивный… У него ещё есть шанс.