Позывные дальних глубин
Шрифт:
— Дедусь, а ты живи ещё сто лет, чтобы нам всем вместе стоять, — попросил Стёпка, тронув старика за рукав рясы и вразумительно пояснил. — Вместе всегда же веселее.
Егор и дед с улыбкой переглянулись.
— Ан, будь по-твоему, — согласился старик, целуя правнука в непокрытое темечко. — Стану жить, пока Господь не призовёт к себе, — и настоятельно попросил мальчика надеть шапку, опасаясь, как бы тот не простудился, после чего продолжал. — А проживёшь ты, голубочек, поболе моего, может статься. Ведь у нас в роду не редкость, когда пращуры на второй век переваливали. В тебе сохранится кровушка наша Непрядовская, а потом и в детках твоих. Всего будет вам сполна: великих испытаний, глубоких печалей и радости светлой.
Дед как бы прорицал, и Егор внимал
30
Капитальный ремонт лодки, судя по всему, затягивался. Израненный корабль, сжатый со всех сторон распорками, стоя в плавучем доке. Он пребывал словно в реанимации на операционном столе. Его корпус кромсали скальпелями газорезок и штопали иглами электросварки, возвращая ему былую прочность. Полностью заменялись электропроводка и система гидравлики. Все дизель-генераторы были сняты со своих фундаментов и отправлены в заводские цеха на полную переборку. Работы шли, тем не менее, со сбоем графика: то бригаду корпусников перебросят на соседний участок, то на складе не окажется стальных листов нужной марки, то по какой-то причине док обесточат. Непрядов вместе с механиком бегал по заводскому начальству и требовал, ругался, душой переживая за каждую минуту потерянного времени. Можно было только надеяться, что лодку удастся вывести из дока хотя бы в конце весны.
Береговая жизнь не доставляла Непрядову особого удовольствия. Он видел, как постепенно размывался и таял его некогда сплочённый, сплаванный экипаж, на сколачивание которого он в свое время потратил столько времени и сил. Одного за другим в бригаду отзывали самых необходимых, лучших специалистов. Взамен же присылали совсем не опытных «салажат», которых приходилось всему учить заново. Мало успокоения было от сознания того, что подобным образом поступали со всеми экипажами, находившимися в длительном ремонте. А это значило, что прежних своих ребят, с которыми вместе ходили в моря, обратно будет вернуть не так-то просто. Скорее всего, по выходе из дока всё придётся начинать заново, готовя к походам лодку и пестуя по сути новорожденный экипаж.
Вскоре забот Непрядову прибавилось. Минувшей осенью он поступил в заочную военно-морскую академию, и вот теперь близилось время экзаменационной сессии, к которой надо было подготовиться. Злые языки эту академию прозвали «дубами». Во-первых потому, что главный корпус её действительно размещался в старинном парке, где ещё с петровских времён росли могучие дубы. И потом, учились в ней, своего рода, переростки, которые по причине возраста, либо из-за крайней занятости и необходимости флоту в своё время не были отпущены командованием на очное обучение. Прежде Егор в сутолоке корабельных буден не слишком-то задумывался над тем, что пора бы и ему позаботиться о втором, академическом дипломе, без которого нечего было рассчитывать на продвижение по службе. Друзья советовали ему не тянуть с этим делом, он же долгое время попросту отмахивался, полагая, что и так на флоте проживёт. Когда же одумался, то оказалось, что время для очной учёбы было упущено. Поэтому ничего не оставалось, как поступать на заочное отделение, в эти самые «дубы». Поскольку лодка стояла в ремонте, со временем для занятий не было особых проблем. Егор мог пользоваться в академии богатой лабораторной базой, различными методичками, библиотекой.
И вот как-то само собой пришла тема, которую он начал разрабатывать в качестве собственного реферата. Это была методика ракетно-торпедных атак в критических ситуациях. В личных записных книжках у него накопилось немало интересных данных, мыслей и наблюдений. Теперь же всё это предстояло систематизировать, сопровождая теоретическими расчётами и выкладками.
Постепенно Егор осознал, что академия «в дубах» стала ему надёжной опорой, да и сама жизнь от этого делалась интересней и богаче. Но главное приобретение состояло в том, что к нему снова начал возвращаться душевный покой и уверенность в себе. Работая над рефератом, он видел перед собой цель, которая многого стоила, позволяя утвердиться в жизни уже в новом качестве.
Бывая у Кати в клинике, Непрядов подробно рассказывал теперь ей о всех своих сокровенных замыслах и надеждах, которые возлагал на свой реферат. Она по-прежнему слушала его отрешённо и молча, глядя в потолок. Он ставил вопросы, которые могла ему задать Катя, интересуясь его делами, и сам же отвечал на них. А она всё молчала и слушала его, как бы не слыша.
Когда Катю, наконец, выписали из клиники и привезли домой, Егор не прекратил своих разговоров с таким видом, будто она продолжала беседовать с ним. И неважно, что говорил только он, а она по-прежнему молчала. Теперь Непрядов почти всякий вечер, как только бывал свободным, усаживал жену в коляску, укутывал ей ноги тёплым шерстяным пледом и вывозил на воздух. Вдвоем они по долгу и не спеша гуляли по набережной. Катя безмолвно, с гнетущей тоской глядела на Неву. Егор всё так же беседовал с ней. Иногда к ним присоединялся Стёпка. И они уже втроём прогуливались напротив своего дома до тех пор, пока Светлана Игоревна не выходила на балкон и не принималась звать их домой.
Впрочем, в душе Непрядов уже начал сомневаться, не вызывает ли он раздражение у жены своей настойчивой болтовнёй? Быть может, ему стоило бы помолчать и не тревожить Катину душу. У нее же все силы уходили на то, чтобы бороться со своим недугом. Непрядов не мог не видеть, какими страданиями полнились большие, по-прежнему прекрасные глаза его любимой, когда он со всей осторожностью поднимал её на руках, чтобы пересадить в коляску или перенести на тахту. Он сам чувствовал Катину боль настолько, что кричать хотелось вместо неё. Она же терпела.
В таких вот хлопотах и заботах дни шли за днями, и Непрядову начинало казаться, что теперь так останется навсегда. Не в его силах было уже что-либо изменить. Утешением оставались дедовы слова, сказанные при последнем их расставании. «Отвергни себя и возьми свой крест, — вещал дед. — Вот два условия, чтобы следовать за Христом. И тогда самоотрешение становится утверждением самого себя». Непрядов ничуть не сомневался, что до конца сдержит своё слово, данное Кате в пору их юности: «что бы ни случилось в жизни, никогда не расставаться». И вот случилось… Только, самоотвергаясь, он ни о чём не жалел. Это было нормальным состоянием его непрядовской души, не предполагавшей ничего иного, кроме осмысленной жертвенности ради любимого человека.
31
В бригаде про Непрядова не забыли. Зимой его трижды вызывали на Севера, чтобы он смог на какое-то время сходить в море, подменяя уходивших в отпуск либо заболевших командиров других лодок. Сам Егор таким переменам был конечно же рад, хотя каждый раз дни считал до своего возвращения в Ленинград, где его ждал сильно поредевший собственный экипаж и своя семья, которой он всеми силами и помыслами жаждал быть надёжной опорой.
Как-то в начале марта, когда Непрядов вернулся домой после своего очередного вояжа на Севера, он решил по обыкновению прогуляться вместе с женой по набережной Невы. Привычно пересадил её из кресла в коляску, потеплее одел и покатил к лифту, чтобы спуститься на первый этаж. И на лестничной площадке ему вдруг показалось, что Катя после долгих месяцев полнейшей немоты и отрешённости, впервые осмысленно взглянула на него. Сперва Егор этому не поверил, решив, да мало ли что в потёмках этажа может померещиться. Подумал даже, что надо бы там лампочку поярче вкрутить, как только вернётся с прогулки.