Позывные дальних глубин
Шрифт:
От подъезда своего дома, увенчанного массивным навесом из металла и стекла, Непрядов пересёк улицу и покатил коляску по набережной вдоль повеселевшей Невы. Светило яркое солнце, слегка даже припекало. С речного простора веяло по-весеннему свежим ветерком. Редкие машины проносились по мостовой, разбрызгивая оттаявшую слякоть и разбавляя воздух сладковатой бензиновой гарью. В этот ранний час набережная выглядела пустынной, и Непрядов без стеснения, в полный голос принялся разговаривать с женой, обстоятельно рассказывая, как он ходил в моря на этот раз и как скучал по дому, по ней и по Стёпке.
Вдруг она слегка повернула к нему голову и отчетливо произнесла:
— Егор, ты же совсем не о том говоришь…
От
— Что ты сказала?.. — спросил, будто не веря собственным ушам.
— То, что слышишь, — снова сказала она негромко и внятно, словно не было долгого молчания, так изматывавшего душу всем её родным и близким. — Я же всё вижу и чувствую, как тебе тяжело со мной.
— Да нет же, коляска совсем лёгкая, — пробовал Егор отшутиться.
— Но я прошу, я требую, — продолжала она. — Оставь меня, совсем оставь.
— И долго же ты, милочка, над этим думала? — строго спросил Егор.
— Поверь, нам обоим станет только легче, — настаивала она. — И не надо себя обманывать, будто я нужна тебе такая вот…
— Да?! — повысил голос Егор и вдруг показал жене фигу. — На вот! Не дождёшься.
И от такого грубоватого, искреннего гнева Катя сама уже пришла в замешательство. Глаза её ещё больше округлились. А потом она слегка, уголком губ улыбнулась, всё понимая. Догадалась, что сама говорит совсем не то, что надо. Ведь муж оставался прежним, каким она всегда знала его, и другим он быть просто не мог.
Егор снова двинул коляску вперёд, не переставая хмурить брови и гневаться на жену.
— Извини, Катерина свет Тимофевна, но ты просто симулянтка, — уже смягчившись, и с юморком отчитывал он жену. — Все в доме из-за неё с ума сходят, а она, видите ли, позволяет себе такую роскошь, как ни с кем не разговаривать, — и совсем расхрабрившись, посулил. — Знай, как только встанешь на ноги, так я тебя…
При этих словах Катя недоверчиво, с болью в глазах глянула на мужа.
— А ты встанешь, встанешь. Это я тебе обещаю, — поторопился заверить Егор. — Вот тогда уж не взыщи: отшлепаю тебя как маленькую ладонью по «сахарнице», чтоб в другой раз глупости не говорила.
Катя слушала его и улыбалась, глядя из-под руки на солнечные блики, игравшие в разводьях пока ещё обременённой льдом реки. Весна возвращалась так же и в их дом.
Когда вернулись с прогулки, обоих поджидал приятный сюрприз. Из первопрестольной столицы приехал Тимофей Фёдорович. Его громкий, уверенный голос отчетливо слышался ещё с лестничной клетки, будто он отдавал привычные указания воздушным акробатам, работавшим на высоте под куполом цирка. Но сколько было радости, когда все узнали, что Катя, наконец-то, заговорила. И только Светлана Игоревна невозмутимо изрекла по этому поводу:
— Я и всегда знала, что Катька не только бессердечная особа, но ещё и большая притворщица, — и добавила, с ехидством глядя на дочь. — Твоё слишком затянувшееся молчание становилось подозрительным. Оно кого угодно могло обмануть, но только не меня.
— Светлана Игоревна, хватит об этом! — резко оборвал её Егор, заметив, как мучительно неприятны для Кати столь недобрые слова её матери.
Хотя и далёк был Егор от медицины, только сердцем чувствовал всю глубину катиного недуга и не хуже других понимал, какая нелёгкая борьба с самой собой шла в её душе. Даже Светлана Игоревна, по-своему безмерно и самоотверженно любившая свою единственную дочь, смотрела на неё порой глазами умудрённого хирурга, но не матери. Тёща могла быть и жестокой. Но как непросто было Кате, замкнувшейся в кругу своих бед и разочарований, перешагнуть через собственный недуг и снова поверить в свою судьбу — в тот маленький проблеск надежды, который всё ещё существовал. И кто знает, быть может Егор был теперь для неё гораздо большим врачевателем, чем самый знающий, искушённый в своих делах лечащий врач.
Пожалуй, впервые за много дней ожиданий и тревог все в их доме вздохнули с облегчением. Катя, обретая себя, вновь возвращалась к нормальной жизни из какого-то странного и тягостного мира одиночества, в котором до этого пребывала. То была радость воскрешения надежды и веры, которую она, вместе с тем, дарила и своим близким людям.
Но больше всех за мать обрадовался Стёпка. Он так и льнул к ней, подолгу не отходя от её кресла. Они шептались о чём-то, секретничали, словно боясь посторонних, которые могли бы выведать их тайну. Потом Катя призналась Егору, что дар речи она снова обрела лишь благодаря мгновенному испугу за Стёпку. Она потрясена была, когда до её сознания дошло, что сын в Укромовке перенёс нелегкую операцию и что был момент, когда его коротенькая жизнь висела на волоске.
Светлана Игоревна расценила это явление «эффектом положительного шокового стресса» и всех уверяла, что в медицине такие случаи совсем не редкость и что в этом нет ничего удивительного. Но сам Егор помнил ещё и прорицание своего деда, которое теперь чудесным образом начало сбываться.
После ужина все перешли в гостиную, чтобы по привычке выпить там кофе и продолжить разговор, начатый в столовой. По сути, это были их обычные семейные вечера, когда они хоть и не часто, но всё же собирались все вместе. Светлана Игоревна по такому случаю растапливала большой мраморный камин и все подсаживались поближе к огню, чтобы насладиться приятным теплом и таинственным потрескиванием горящих берёзовых чурок. Завораживающий, дрожащий свет от плясавших в кирпичном алькове язычков пламени всегда вызывал ощущение какого-то колдовского, магического действа под сводами большой пещеры, которой начинала казаться гостиная.
А говорили все о чём угодно, только не о Катюшиной болезни. И это было своеобразным исцеляющим методом терапии, которым Светлана Игоревна умело пользовалась, придавая разговорам нужное направление. Непрядов это понял и потому всячески поддерживал тёщу. Видимо, она все же лучше Егора знала, как врачевать истерзанную душу своей дочери. Говорливая, шумная, она то и дело обращалась к Кате, чтобы не позволить ей хотя бы на мгновенье снова замкнуться в себе.
А Тимофей Фёдорович больше занимался внуком. Взяв Стёпку за плечики, он говорил, глядя на мальчика с явным любованием.
— Какие у нас крепенькие ручки! Какие сильные ножки! Пора, Степан Егорыч, давно пора приобщаться к манежу, как это принято во всех нормальных артистических семьях. Со временем из вас получится блестящий воздушный гимнаст, звезда отечественной арены — это я вам, любезный внук, гарантирую.
— Хватит, нагимнастился уже! — нелюбезно оборвала его Светлана Игоревна. — Собственную дочь уберечь не смог. А теперь и внука туда же, в этот цирковой вертеп тянешь?!
— Светла-ана Игоревна, — с укоризной, вальяжно протянул Плетнёв, глядя на свою бывшую жену. — Да с вашим ли прагматичным разумением касаться утончённых струн подлинного искусства?! Если вот этого молодого человека, — дед хитровато подмигнул внуку, — по семейной традиции повлечёт к себе арена, то ни я, ни вы и никто другой, помешать этому будут не в силах. Потому что это благороднейшая страсть, самоотверженный порыв души! Представьте, я уже вижу его в своём будущем номере. А каким он со временем станет! Ловким, сильным, смелым, красивым — на манеже ему нет преград и всё подвластно. Гром оваций, всеобщий восторг и обожание публики и… заслуженная слава, наконец. Да вы только представьте себе, его ждёт не только вся наша необъятная держава, но и Париж, Лондон, Рим, Нью-Йорк… А как здорово зазвучит: «На манеже — цирковая династия Плетнёвых!» Это, право же, прекрасно…