Прах человеческий
Шрифт:
Я знал, что сейчас скажет Тор Арриан.
– Нет, что вы, – произнес старый схоласт, уставившись на меня двумя зелеными лунами глаз в тон мантии. – Гибсон – это сам принц Филипп. Большую часть срока на Белуше он отмотал в крионической фуге – привилегии аристократов, знаете ли, – а потом подал прошение перевести его в атенеум Сиракуз. Принц Шарль убедил Имперский совет смягчить приговор, и его брату позволили принять Предписание и вступить в орден.
Я сжал губы и едва расслышал последние два предложения.
«Гибсон – это сам принц Филипп».
Я всегда подозревал, что Гибсон был отщепенцем какого-то знатного рода. Его долголетие подтверждало принадлежность к великим домам Империи. В детстве я фантазировал, будто он, как Арриан, был родственником самого императора. Когда отец яростно отчитывал меня или отправлял спать в холодную каморку, я успокаивался, убеждая себя в том, что Гибсон был знатнее лорда Алистера и обладал большим авторитетом.
Но такого я и представить не мог.
Знала ли Валка? Мог ли Гибсон рассказать ей?
– Гибсон был… – Я с трудом смог произнести имя: – Филиппом Бурбоном?
Я сунул руки в карманы шинели, чтобы Арриан не заметил, как они дрожат, хотя мне вряд ли стоило опасаться полуслепого старика.
– Как я и сказал, – ответил примат. – Мы изгои, беглецы и преступники. Думаете, почему мы отрекаемся от прежних имен? Принцу Филиппу было позволено прикрыться именем Тора Гибсона и доживать свои дни анонимно, занимая должность, на которой он не мог причинить вреда Империи, а Империя, соответственно, не могла причинить вреда ему.
– Вреда Империи? – Я едва не усмехнулся. Едва. – Он ведь обучал меня.
А я убил его сына.
Эта мысль пронеслась сквозь меня, как ветер в открытый шлюз, и я застыл в кресле. Веселое потрескивание в камине причудливым образом аккомпанировало неслышному реву в моей голове. Августин Бурбон пытался меня убить, сговорившись с сэром Лорканом Брааноком и самой императрицей. Они подстроили мне дуэль с наемным убийцей Иршаном и подкупили лейтенанта Касдон, чтобы та пронесла на «Тамерлан» нож-ракету. Им почти удалось разделаться со мной, а заодно и с Валкой. Я не должен был чувствовать ни ужаса, ни жалости.
Но я убил сына Гибсона.
«Зря я сюда прилетел».
Пусть Августин Бурбон был негодяем, пусть даже он предал самого Гибсона в его прежней жизни. Но я убил его, подстроил его смерть. И рассказал об этом Гибсону без утайки. Рассказал, как позвал Бандита, пока лежал, восстанавливаясь от ран, как велел Кариму любым способом избавиться от лорда военного министра. Мой учитель ни словом не обмолвился о родстве с ним, ни в чем не признался.
«Прости, мой мальчик, – сказал тогда Тор Гибсон, хотя извиняться и молить о прощении должен был я, если бы только знал. – Я хотел для тебя лучшей жизни. Этой жизни».
Он надеялся, что я стану схоластом, и сам я тоже мечтал об этом. В ордене Гибсон обрел новую, прежде неведомую свободу и желал мне той же участи.
Но из меня вышел совсем другой человек, а время невозможно повернуть вспять.
«Только прошлое неизменно».
Все по-прежнему было как в дымке, когда я вышел из главных ворот атенеума и начал долгий спуск с утеса к гостевой стоянке. Помню, в тот день солнце сияло особенно ярко и красиво, почти как на Фессе, и было белым, а не серым. Утренние дожди прошли, и к полудню тонкие облака, которые обычно прикрывали застланную туманом крепость-библиотеку и торфянистые болота вокруг, растаяли. На юге блестели бледные башни Ээи, белесыми и пепельными пальцами возвышаясь над зеленью. Внизу меня дожидался «Ашкелон», чей высоко поднятый задний плавник словно бросал вызов башням, чернея над изумрудными холмами.
Он был не один.
В небе стервятниками кружили три белых флаера, а еще шесть оцепили наш корабль на земле. Я ожидал увидеть их и потому задержался ненадолго, крепко сжав пакет, переданный мне приматом. Я выполнил обещание: рассказал старому Арриану обо всем, что со мной произошло, о том, что Содружество присягнуло сьельсинам, об объединении сьельсинов в де-факто империю, о своем побеге ценой гибели всего моего отряда.
Тор Арриан не пытался меня удержать. Он прекрасно понимал, что наше громкое прибытие к подножию горы не осталось без внимания властей. Мы оба знали, что мой дальнейший путь лежал в лапы Империи и ничто не могло это предотвратить. Когда я собирался уходить, Арриан передал мне кожаный конверт, потрескавшийся от времени. На нем не было ни марок, ни штампов, ни каких-либо отметок – лишь одно слово, выведенное поблекшими красными чернилами. Оно было написано очень давно, но почерк Гибсона нельзя было спутать ни с чем.
«Адриану».
– Мы нашли это, когда прибирались в его комнате, – объяснил примат. – После того, как островитяне сообщили о его смерти.
– И вы не стали проверять их слова, – с укоризной сказал я.
– Не было причин, – ответил Арриан. – Островитяне не давали повода подозревать их в нечестности.
Он, кажется, уже в сотый раз снял очки и протер их шелковой тряпицей, аккуратно сложенной на столе.
– …Мы не рассчитывали, что вы снова нас посетите, но сохранили письмо.
– Вы его вскрывали? – подозрительно посмотрел я на примата.
– Да вы и представить себе не можете, сколько сувениров мы храним на память о наших братьях и сестрах, – сказал схоласт, водрузив очки на орлиный нос. – Включая целую коллекцию нечитаных писем.
– Вы их не отправляете?
– Трудам схоластов – как и самим схоластам – позволено покидать атенеум только по особому распоряжению снаружи, – ответил Арриан. – Повезло, что вы прилетели.
Я собирался вскрыть пакет на «Ашкелоне», но, увидев флаеры, понял, что возможности не будет – по крайней мере, в ближайшие часы, а то и дни. Остановившись на древних, истоптанных сандалиями ступенях Нов-Белгаэра, я сломал простую сургучную печать и быстро осмотрел содержимое конверта. Внутри было письмо и какой-то предмет, обернутый в прочный долговечный пергамент.
С волнением я достал письмо, сунув пакет под мышку, чтобы удобнее было читать. «Адриану» – было написано на письме, как и на конверте. Присев на крутую ступеньку, я сломал вторую зеленую печать. Мне открылась знакомая паутина гибсоновского почерка, начертанная принятыми у схоластов зелеными чернилами.
Дорогой Адриан.
Не знаю, когда ты прочитаешь это письмо, но в галактике нет места лучше атенеума, чтобы сохранить его. Я не надеюсь, что ты вернешься сюда, когда я еще буду среди живых, но подозреваю, что однажды ты здесь объявишься. Мне не позволено отправлять тебе сообщений, поэтому придется просто написать его и ждать твоего возвращения.