Правда и кривда
Шрифт:
Марко вышел на пасеку, окинул ее внимательным взглядом. Между рамочными ульями, как окаменелые рыцари, стояли высокие дуплянки. Они, будто шлемами, были накрыты большими полумисками. Марко прислонился к одному улью, и он отозвался мелодичным гудением. Сейчас в прохладный час тысячи пчел становились заботливыми матерями — обогревали собой соты с не родившейся детворой. И это снова перенесло его в землянку вдовы, словно он оттуда прихватил частицу ее кручины. Нелегко, ох и нелегко тебе будет, женщина добрая, не одни глаза, не один язык обидят твое несчастное материнство, но ты не имеешь права обидеть дитя. И может, у тебя никогда ничего лучшего на свете не будет, чем оно.
XXXIII
Сегодня деду Евмену строительная бригада закладывала хату, и сегодня же на ней выросли оконные лутки.
— Марко, а не слишком ли большие окна ты мне намудрил? — беспокоился старик. — Такие возводили только у нашего пана, который утек к капитализму.
— А теперь пусть красуются у бывшего наймита. Пусть солнце побольше гостит у вас, тогда и коньки будет веселее лепить, — улыбался Марко.
— Оно-то так, для коньков это хорошо, а как будет для старика зимой? Не придется самому конем от холода прыгать?
— Не бойтесь: если поставим оконную раму от рамы на шесть сантиметров — все тепло сохраним.
— Наука, — покачал головой старик. Он взглянул на сруб, который нежно пах увядающим соком, вздохнул и с признательностью сказал: — если будут так везде вести хозяйство, то я за социализм.
Марко с удивлением глянул на старика, вспомнил бывшие слова Киселя и засмеялся:
— А до этого вы были не за социализм, а за капитализм?
Дед Евмен сразу рассердился, воинственно поднял вверх свеколку бородки и кулак:
— Партийный, а мелешь, как элемент с пережитками. Даже ты своей ученой макитрой не раскусил старика. А кто-то же и меня должен понимать, кроме жены.
— Но вы такое, деда, сморозили о социализме, — весело развел руками Марк.
— Сморозил, сморозил, — перекривил старик. — Отец кричит на свое дитя не потому, что не любит, а потому, что лучшим хочет его видеть. А ты мне сразу же капитализм, как шиш, ткнул под нос, еще и хохочешь: дескать, поймал деда на слове. Так ты хоть смеешься, а другой за какое-то тебе слово, не разобравшись в деле, может на самую душу наступить, еще и выхваляться будет, какой он передовой и идейный. А я думаю, что я тоже по-своему идейный, а не элемент, и обо мне, для интереса, где-то написать можно. Потому что о каких дедах пишут у нас? Об очень умных и политических или о чудаковатых, а о средних, которым не все известно, ничего не найдешь. Вот возьми нашего Зиновия Гордиенко — он как ударил в революцию в свой колокол, так и до сих пор стоит гордым звонарем, на другое не нагнешь и не склонишь человека. Скажи ему, что где-то в каком-то нашем законе есть хоть один кривоватый параграф, он тебе горло перегрызет. И это, с одной стороны, очень хорошо, а с другой — и не очень, потому что при Гордиенко, при его доверии ко всему хорошему нетрудно присосаться к нашему святому и кровному какому-то хитрому поганцу. А я дед с критикой, с недоверием, но с любовью к своим людям и к власти. А как же я могу быть без любви к ней? Загляни в мои года, и ты увидишь такую анкету: только встал я на ноги, так и пошел свой хлеб зарабатывать. В семь лет сбивал я уже босиком и утреннюю, и вечернюю росу, топтал весенние зазимки и осенние заморозки. Пошершавеют, потрескаются, бывало, ноги чуть ли не до самых костей, а мать тихонько уговаривает меня: «Пойди, сынок, за овин, помочи их, вот и станет легче, потому что где же я возьму того лекарства?» А через какую-то пару лет в батрачество пошел. Тогда уже трескалась шкура не только на ногах, а и на плечах, потому что рука у хозяина знала милосердие лишь в ту минуту, когда несла свечку в церкви. Тогда, Марко, хочешь верь, а хочешь не верь, столько дела делал, что и заплакать не было времени. После такой кулаческой каторги даже экономия показалась роскошью: здесь и на общество верное разжился, и свою любовь встретил, чтобы не переводился старец на свете, — с доброй насмешкой вспомнил свою молодость. — Далее война, революция, голодовка и, в конце концов, свой лоскут земли. Уже и началось понемногу вылезать из нужды, хлеб за хлеб зашел, хоть и тяжело зарабатывался он. А здесь и коллективизация подоспела, сделали ее сплошной аж за два месяца, а по ней пошли и головокружения от успехов, и от неуспехов, и извращения, и недовращения. Разве же ты сам не видел, как некоторые представители подлетали на бричках к сельсовету и, не сняв картуз перед святым делом, даже без «здравствуй» кричали с порога:
— Чего отстаете?
— С чем отстаем?
— С процентом! Нет сплошной! Жмите на всю железку! — и снова в бричку — на другое село нагонять проценты. Ну, а дядька же не дурак и уже тогда тужил под таким чисто процентным руководством. Кто-то, Марко, и тогда не понял нашего дядьки до основания, кто-то не понял его и потом. И не раз я прикидываю так себе в голове: может, кто-то и там, на высоком верху-министерстве обижает нас. Например, сидит какой-то большой прохиндей, роскошествует, как червяк в яблоке, и все выгрызает такие хода, чтобы я в бессонницу сушил себе голову и ходил с разной критикой, когда мне легче ходить с одной любовью! Ну, так оно или не так, а должны мы накрученное раскручивать и вести хозяйство лучше, чем до сих пор. Я тоже хочу видеть социализм и в поле, и в доме, а не только читать о нем в газете. Что, нигде не напишут о таком деде?
— Кто его знает? — призадумался Марко.
— Не напишут, — уверенно сказал старик, — потому что не вхожу я в картинки, где все улыбаются, не поймут спроста меня и мою горькую любовь — не сверху лежит она. Ну, а за хату и за большие окна спасибо, Марко. Ты собираешься куда-то?
— На пасеку.
— А я знаю чего, — оживился старик.
— Чего?
— Слушать первых соловьев. Правду говорю?
— Чистую правду: там лучше всего поют соловьи.
— Таки лучше всего. А почему? Потому что имеют в ложбине свою волю и красоту: и ставок с чистой водой, и калину со сладкой росой, и хищные птицы не водится там.
Поздно вечером добрался Марко до рощи, где стояла пасека. Соловьи уже разбудили мягкую влажную тишину, и казалось, что синяя темень аж качалась и плескалась в их пении.
Марко встал под трепещущимся явором, с наслаждением вбирая в душу и пение, и чары вечера, и несмелое движение тумана, который не знал, куда ему податься из котловины.
«Шах-шах», — пролетели утки, зацепили крыльями звезду, и она, рассыпаясь, упала на землю.
С улыбкой, чему-то радуясь, Марко прошелся между ульями, прислушиваясь к невыразительному пчелиному гудению. Недалеко от шалаша он увидел простенький ручной станок для нарезания стружки. Возле станка валялись ошкуренные осиновые поленца и лежало несколько пачек связанной стружки, которая удивительно пахла свежей рыбой.
— Рассматриваешь мою самоделку? — отозвался позади Зиновий Петрович. — А я думаю, кто это забрался на пасеку? Доброго здоровья, Марко Трофимович.
Марко одной рукой поздоровался с пасечником, а второй протянул к нему стружку.
— Что будете делать с ней?
Зиновий Петрович затянулся папиросой, и на его седине зашевелилось горячее пятнышко.
— Что буду делать со стружкой? Пойдет, как миленькая, на кровлю дома. Соломы же теперь нет, а жести или черепицы не докупишься.
— И как она показывает?
— Выстоит лет пятнадцать-двадцать, если хорошо укрыть.
— Пятнадцать-двадцать лет? Это дело! И сколько ее надо на дом?
— Купишь за семьдесят рублей два кубометра осиновых ветвей — и хватит из них стружки на добрую кровлю.
— В самом деле? — обрадовался Марко+. — Так это же хорошо, Зиновий Петрович! Это уже какой-то выход для нашего села. Чего же вы до сих пор молчали о стружке?
— А ты думаешь — знаю чего? — изумленно сказал мужчина. — Как-то за разными делами и не подумалось об этом.
Марко с укором взглянул на старика:
— Когда имеешь добро, отдавай его, не думая, потому что это добро! В лесничестве есть сейчас осиновые ветки?
— Должны быть.
— Тогда пошел к леснику, чтобы придержал эту роскошь.
— Для себя?
— Для колхоза и людей.
— И ночью пойдешь колотить Корниенко?
— Лесник ночью должен не спать. Ульи еще делаете?
— Конечно. Роение уже не за горами. Люблю, Марко, время роения и медогона.
— А что из хорошего вы не любите? — засмеялся Марко. — Семена медоносов имеете?