Правда и кривда
Шрифт:
— Налить вам? — засуетился Поцилуйко возле бутылки.
— Нет, такого не пью, — ответил отец Хрисантий, преодолевая соблазн.
— Это почему? — ошеломленно спросил Поцилуйко.
— И сам не знаю почему, — насмешливо смотрит поверх гостя.
— Что-то слишком веселые вы, батюшка, сегодня, — заклекотала в голосе угроза. — Глядите, чтобы после такой радости не загрустили, как в судный день.
— И не подумаю, можете не стращать. И в сущности говоря, чего вам надо в моей келье? — вперяет презрительный взгляд в непрошеного гостя.
— Мне
От этого вопроса покачнулась дородная фигура отца Хрисантия. Он побелел, отшатнулся от Поцилуйко. Страх хищной птицей вцепился в его душу: над его ребенком в первый день победы уже собирались тучи.
— Зачем это вам… и в такой день? — не сказал, а прохрипел богослужитель.
— Зачем? Только для порядка! — сладостью оскалилось лицо Поцилуйко. — Я не думаю, чтобы Василий Хрисантиевич, майор Советской Армии, хвалился своим соцпроисхождением и писал в разных анкетах чистую правду. А как вы думаете?
— Об этом я не спрашивал у сына… Он рядовым пошел на фронт.
— Рядовым, думаю, и вернулся бы, если бы не подчистил свою анкету, — Поцилуйко подошел к фото и с притворным удивлением воскликну: — Да и орденов нахватал! Долго ли придется носить их?.. Не будете настолько любезны сказать адрес вашего чада? Или, может, придется у кого-то другого узнавать?
Корявая фигура отца Хрисантия вздрогнула и обмякла.
— Что вам от меня надо? — спросил, вздыхая, и сел на скамейку.
— Что мне надо? — обернулся к нему Поцилуйко. — Во-первых, чтобы вы пригласили меня сесть в вашей келье.
— Садитесь, — вздыхая, утомлено махнул отяжелевшей рукой отец Хрисантий.
— Вот и хорошо, у нас так всегда приглашают гостей, — Поцилуйко опустился на стул, локтями уперся в стол, заставленный разными закусками, и подпер ладонями свою богомерзкую морду. — Вы-таки ничегонько подготовились к празднику.
— Может, выпьете вина? — униженно спросил отец Хрисантий.
— Вашего или своего? — невинно спросил Поцилуйко.
— Какого хотите.
— Когда угощают добрые люди, то и выпить следует за их здоровье, — великодушно согласился Поцилуйко. — Можно и вашего попробовать.
Отец Хрисантий встал, достал с полки вторую рюмку, налил в нее вина и дрожащей рукой подал Поцилуйко.
— Прошу, не побрезговать.
— А вы же, отче?
— И я тоже, — он выпил напиток, как яд, и уже затуманенным взором посмотрел на страшного гостя, ожидая от него нового удара.
Поцилуйко долго и тщательно закусывал, приговаривал какие-то шутовские прибаутки о блюдах, а сам с приятностью ощущал, как перед ним выходит из себя хозяин обиталища. «Теперь из него можно и свечи катать, а то, вишь, как сначала драл нос. Поп, и тот свой гонор имеет. Ну, кажется, укоротил его тебе». После второй рюмки он уже даже с сочувствием спросил отца Хрисантия:
— Чего так погрустнели, батюшка? Я
— Что же вы хотите от меня?
— Совсем немного, мелочь, и тогда пусть ваше чадо даже в генералы выскакивает — не буду мешать. Мне надо, чтобы вы документально удостоверили, что учитель Григорий Заднепровский водит с вами дружбу… Ну, выпивает по рюмке, ведет разговоры о спасении души, сетует на трудности или власть или что-то такое подобное…
— Однако же это чистая неправда! — поразился и вскрикнул отец Хрисантий.
— А ваш сын правдой добился орденов и чина?
— Он кровью их зарабатывал.
— Но он в анкетах не писал, что имеет поповскую кровь!
— Я не знаю, что он писал в анкетах.
— Не изображайте, отче, из себя святую наивность. Все вы хорошо знаете, не я, а вы учили свое дитя, как ему жить в классовом обществе. Вот и живет оно теперь, как люди, и пусть здравствует кому-то и вам на радость. А чтобы не подмывался корень вашего ребенка, за это вы дадите мне свое авторитетное свидетельство о Григории Заднепровском, потому что он меня режет под корень. Разве же это дорогая цена?
Отец Хрисантий аж руки приложил к сердцу, чтобы отодрать от него хищную птицу страха, но она глубже и глубже впивалась во внутренности и аж переворачивала их.
— Как же я могу такую несправедливость валить на человека?
— Потом отмолите ее. Вам только надо черкнуть несколько слов на белой бумаге, — почти весело сказал Поцилуйко. — По рукам, батюшка?
— Бойтесь бога, в такой большой день требовать доноса.
— Как вы сказали? — нахмурился Поцилуйко. — Вы не хотите счастья своему ребенку?
Но лицо отца Хрисантия стало тверже:
— Идите от меня… Сегодня ничего не скажу вам…
— А завтра? — не отступал Поцилуйко.
— Я не знаю, доживу ли до завтра.
— Доживете! — пообещал Поцилуйко и многозначительно взглянул на попа. — Тогда, если вы такие деликатные, прощаюсь с вами до завтрашнего дня. Доброй ночи, — он снова согнулся в три погибели и вышел из жилья.
Когда за ним закрылись двери, отец Хрисантий с невыразимой печалью прошептал то, что пелось только в страстной четверг: «Нечестивый же Иуда не восхоти понимать», — и снова начал руками отдирать от сердца хищную птицу страха.
XXXV
На одной половине небосклона полнели и разрастались прекрасные по размаху, величию и форме фиалковые тучи. Вот они перегнулись через зенит, отслоились от неба, раскрыв часть его глубины и прихватив с него мраморно-белый венец. Теперь и тучи, и небо над ними, и земля под ними, и последний желто-мглистый просвет с одного края горизонта, и первая молния с другого — все это было похоже на незавершенные полотна гениев о создании мира.
Григорий Стратонович восторженно вбирает в глаза, в душу эти полотна и улыбается от блаженства. Улыбается и Марко Бессмертный, потому что просторно, величественно и хорошо вокруг. И к тому же майский дождь провисает прямо над его полями — на радость, на хлеб.