Правда и кривда
Шрифт:
— Как?
— Через окно. Потихоньку, чтобы и не звякнуло, вынул оконное стекло — и залез, — нежная и довольная улыбка игра на тонковатых губах Кузьмы, в его ореховых глазах, которые при свете ночника кажутся совсем темными.
— Видел дочь?
— Конечно! Для чего было через окно лазить?
— Ну, и как?
— Елена говорит, что она очень хорошая, а я немного сомневаюсь, — чистосердечно говорит Кузьма и хмурит лоб. — Ведь что это за девушка, если у нее бровей нет.
— Бестолочь ты, будут у нее брови! — кричит мать ни Кузьму и начинает смеяться.
— В самом деле будут? — доверчиво и трогательно смотрит на мать озорник.
— Разве тебе жена не говорила этого?
— Я, Марко Трофимович, постеснялся спрашивать у нее. Так будут?
— Непременно будут и брови, и красота, и муж будет… У внучки моей только через две недели появились брови.
— Так моя еще имеет время, — успокоился Кузьма, крутнул головой и засмеялся: — И даже муж будет? Феноменально! Выпьем за ее здоровье.
— Чего же ты ко мне пришел пить? — изумленно спросил Марко. — Родных у тебя нет?
— Таки нет… Байстрюк я, Марко Трофимович, — туча набежала на лоб Завороженного. — Всего жизнь наворожила мне. Только теперь, после ранения, разжился на родню — на жену и дочь. А вы мне показались душевным человеком, хочу, чтобы крестным отцом были. Не погнушаетесь, у меня же такая биография?
— Не погнушаюсь.
— И в самом деле Герой будет крестным отец моей безбровой?
— Сказал же тебе.
— Это я к счастью вспомнил вас, потому что я человек с пережитками и разными предрассудками. — Кузьма выпивает рюмку, морщится и заговорщически наклоняет голову к Бессмертному. — Сегодня же, Марко Трофимович, как из пушки, можно достать горючего.
— Где? — встрепенулся мужчина.
— Есть недалеко такой знаменитый городок. Как раз там перекантовывается один военный состав. Теперь на нем осталось только двое дежурных, и то они сейчас гуляют у своих женщин. Мотнемся, Марко Трофимович? Возьмем по совести — несколько бочек, и никто не заметит.
Радостные мысли как завихрились, так и развеялись в голове Бессмертного.
— Это же прямое воровство.
— Какое там воровство! — повел плечами Завороженный. — Не для себя же — для колхоза, значит, тоже для государства стараемся. Ну, а война все спишет!
— Нет, Кузьма, на такое дело я не пойду.
— И зачем вам столько совести? Ну, как знаете, а я хотел помочь. — Кузьма ловко опрокидывает вторую рюмку и уже с печалью говорит: — Значит, не гожусь я для социализма. Но почему? Потому что в социализме надо иметь крылья, хоть маленькие, хоть воробьиные, если нет орлиных. А я научился не летать, а сквозь щели лазить.
— Уже пора отучаться от разных щелей.
— И жена именно это долбит мне каждый день и каждую ночь. Начал стараться, а что получится — аллах его знает.
Марко пристально смерил мужчину взглядом.
— Аллах пусть себе остается аллахом, а ты с сегодняшнего дня уже отец, а не какой-то воришка. Не позорь имени отца, как кто-то твое опозорил.
Кузьма вздрогнул, пытливо взглянул на Марка и сжал ему руку.
— Будьте здоровы. Пойду Ярослава сменю. Сегодня же буду пахать, — поднял вверх кулак. — В честь дочери!
Утром первым появился к Марку поглощенный заботами Василий Трымайвода.
— Хвалите меня, потому что я сам начал хвалить себя, — шутливо встретил его Бессмертный, но не развеселил мужчину.
— Оказия случается, Марко Трофимович, — стишил голос. — Только едва ли нас будут за нее хвалить.
— Какая же оказия?
— Ночью притарабанилось ко мне одно свинство и начало сущий торг. Оно, это свинство, откуда-то пронюхало о наших трудностях и хочет подлататься на них: за канистру самогона обещает давать бочку горючего.
— И где только берется такая нечисть? — спросил Марко с негодованием.
— Всплывает из мути войны. Так что нам делать? Самогонщиками становиться?
— Задачка!.. А это надежное дело? — еще не знает на что решиться.
— Если присмотреться к носу этого свинства, то надежное — за рюмку он и отца продаст. Для пробы привез мне две бочки горючего.
— Где оно у него лежит?
— Дурак он сказать! Засекретил свой состав.
— Целый состав?
— Похоже на то. Говорит, что мы его горючим вспашем все свои поля.
— Тогда договаривайся, Василий! — махнул рукой Марко. — Принудит беда и самогонщиком стать.
— С чего только варить будем?
— Сейчас же поеду на сахарозавод. Там есть мелисса… Вот и перепуталось грешное и святое.
…Лицо директора Укросахара нельзя было назвать оптимистичным. Его помятый рот рогаликом прогнулся вниз, в узковатых разрезах томились от скуки глаза, а перчинка носа принюхивалась к усам, как к закуске.
«У такой тошнотины едва ли поживишься чем-то», — подумал Марко, соображая, какими словами можно разжалобить директора завода. Он ударился в злоключения сожженного села, а пентюховатый хозяйственник, скучая, слушал его и все время принюхивался к усам, будто они источали самолучшее благоухание. Когда Марко закончил говорить, глаза директор сразу ожили, и он коротко изложил свои мысли:
— Лирика сегодняшнего села, особенно сожженного, сама по себе очень интересная, но мы книг не пишем, — мы практики, а потому сразу перейдем к делу. Мелисса у меня есть, хорошая, хоть на хлеб намазывай. Сколько хотите, столько отпустим, если взамен достанете меди. Подходит такая комбинация?
Марко растерялся:
— Меди? Какой?
— Какой хотите, с чего хотите и где хотите, лишь бы это была медь. Немцы ободрали нас, как липку.
— Где же я вам ее достану?
— А это уж ваша печаль. Я вам — мелиссу, вы мне — медь. Килограмм за килограмм.