Правда и кривда
Шрифт:
— Скомбинировал бы, — коротко ответил тот.
— А за такие комбинации не перешел бы на казенные харчи?
— И это могло бы случиться, но все клубком крутилось бы, — беззаботно ответил Кузьма. — И вам бы малость выгадал, было бы только за что. Я люблю такие дела… О, кажется, наш директор на своей чертопхайке жмет сюда? — посмотрел на дорогу.
В самом деле, на трофейному БМВ к ним подъезжал директор МТС, невысокий с полуаршинными усищами мужичонка. Он легко выскочил из машины, приветливо поздоровался со всеми и кивнул головой на Завороженного:
— Этот подчиненный не подбивал под меня клинья, не говорил, что у него все урчало бы дни и ночи, если бы он стал директором МТС?
Марко и Ярослав засмеялись, а Кузьма удивился:
— И как вы могли на таком расстоянии и еще на чертопхайке услышать?
— Эту чертопхайку ты, баламут, целовать должен!
— За какие заслуги? — Кузьма пренебрежительно копнул ее ногой.
— На ней я твою Елену завез в больницу.
Кузьма сразу побелел, во взгляде его задрожало сочувствие, а тонковатые губы неровно задергались.
— Как она?..
— Не переживай, все хорошо, — пустил по усищах улыбку. — Поздравляю тебя с дочерью, а сколько килограммов она весит — дорогой забыл.
— С дочерью? — жалобно вздохнул Кузьма Завороженный, крепко обнял директора МТС, головой прислонился к его широкой груди. — Спасибо вам. Так ожидаемо и так неожиданно… — Он выпрямился, охнул, незрячими, но глубоко признательными к кому-то глазами взглянул на мир, махнул рукой и засмеялся.
— И чего все родители в эти минуты вот такими умными становятся? — глубокомысленно спросил директор МТС. — Садись, бесовское семя, подвезу.
— И снова-таки спасибо, — Кузьма щукой вскочил в машину и послушно уселся сзади.
Директор кивнул на него головой, и спросил у Марка:
— Успели хоть немного раскусить этого пройду? А смотрите, как любовь из него веревки вьет. И все равно из этого разбойника мы сделаем человека. С головой леший, только в ней мозги слиплись с коммерческой грязью. Выжать ее — и посветлеет ум в голове. Вы горючим не разжились?
Марко безнадежно махнул рукой.
— Разве его теперь достанешь? Где только можем даже по бутылке собираем.
— Разживетесь горючим — все трактора пошлю на ваше поле. Жалко мне, Марко Трофимович, вас, и помочь не могу. Сам казнюсь, что за полцены зарплату получаю. А может, и пофортунит еще — чего-то не досказывая, снова улыбнулся в усы, простился и влез в машину.
На поля тихо спускался сизовато-синий шелк предвечерья. В ложбинке матово темнела вода, и вербы над нею казались табуном птиц, вышедших на берег. Мягкая синева оттенков и зеленоватая голубизна между не угасшими островами облаков усыпляли, убаюкивали землю и стирали с нее следы тяжелого времени. Она тоже куталась в мечтательную голубизну и, кажется, радостно дрожала, что над ней заискрились первые звезды, а на ней встрепенулись девичьи голоса. Вот из далеких полей возвращались старые плугари и девушки-погонщики. Целый день находились они возле коней, натерли поводами потрескавшиеся руки, понабивали ноги, а все равно затянули песню о любви, хоть и не имели ее… В такой вечер идти бы им украдкой к милым, прислушиваться бы, как в тишине синего предвечерья бьется испуганное сердце, и вбирать в него лучшие в мире слова, и вбирать в радостные глаза и звезды, и лунное сияние, и всю землю, перевитую вечерней мглой или, может, туманом любви.
Родительское сожаление охватывает Марка, он сейчас так хочет счастья этим натруженным девушкам, будто они были его детьми. И не все они будут иметь свое обычное девичье счастье, которого больше было во времена Марковой молодости. Вот-вот уже закончится война, смерть не будет гасить свет человеческих глаз, но сколько еще и после войны прольется безутешных девичьих слез.
И снова вспомнилось его несчастье — его единственная дочь. Казнись, мучайся, отец, в одиночестве, а людям неси и улыбку, и смех, и утешение, и совет, добывай и лес, и деньги, и семена, и фураж, и хоть по двести граммов хлеба для плугарей, и ложку молока для детей-сирот.
Так и несет человек в душе красоту этого весеннего вечера, и родительскую тоску, и копеечные расчеты, и проклятый вопрос — где взять горючего, как вспахать поля, потому что такова твоя судьба.
Вечером в его землянке долго заседает правление, подводит итоги дня, обдумывает, что надо делать в ближайшее время, кого послать в Каменец-Подольскую область добывать известь, чтобы на ней заработать сякую-такую копейку. Немного, лишь пятнадцать тонн, позволили им добыть в карьере извести, но по настоящим ценам это даст пятнадцать тысяч рублей на самые необходимые нужды. И снова все сушат головы над горючим.
После правления он еще некоторое время разговаривает с рыбаками: надо что-то поймать, хоть на похлебку, снова-таки пахарям, копателям и детям-сиротам, а потом сидит с Марией Трымайводою, которая советует посадить на супеске полгектара ранних томатов в самый ранний срок. Правда, они могут вымерзнуть. Но если все будет хорошо — дадут самую большую прибыль.
— Рискнем: садите гектар… Что, есть письмо от сына?
— Откуда вы знаете?
— По вашему лицу.
— Разве? — удивляется, краснеет женщина и снова лицо ее берется чудесной осенней красотой.
Марко смотрит на Марию, незаметно любуется ею и чуть ли не вздыхает. Когда она пошла домой, мать, удивляясь, спросила:
— Чего это она сегодня так нарядилась? Праздник какой-то у вас?
— А я не заметил, — улыбнулся сын.
Наконец он ложится возле Федька. Усталость сразу смежает веки, сразу из тела отлетает часть забот, оно становится легче, перед глазами шатнулось, колыбелью перекинулось небо, и он, сладко опускаясь в теплую глубину, видит, как мерцают большие звезды и золотым коромыслом поблескивает луна. Вот она опускается все ниже и ниже и фарой садится на трактор веселогубого Ярослава. Чего же так смеется мальчик, подъезжая к ставку? Ага, он достал горючее. Марку тоже становится радостно на душе… Но все это сразу разрушается, исчезает — и больше ничего нет, только какие-то пятна перед глазами.
— Вставай, сынок, вставай, кто-то пришел к тебе, — над ним, вздыхая, склоняется мать.
Он совсем выныривает из волн сна, ощущает вес уставшего тела и впопыхах одевается. В землянке уже светит лампа, на столе стоит бутылка вина иностранного происхождения, а у стола хитровато косится на него Кузьма Завороженный.
— Откуда ты взялся? — удивляется Марко.
— Прямо из больницы.
— И тебя, оглашенного, пустили ночью?
— Где там пустили, сам залез, — ничуть не смущается мужчина.