Правда и кривда
Шрифт:
— Так тогда же дисциплины никакой не будет! — ужаснулся Безбородько. — А когда все увидят, что я не председатель, а размазня, то и разворуют все.
— А кто же первым начал разворовывать колхоз? Не ты, не такие, как ты? Зло началось с вас.
— Откуда оно бы ни началось, а людей надо держать в ежовых рукавицах, не послаблять вожжи. Если председатель или его заместитель что-то возьмет себе — это еще полбеды, а если каждый потащит себе, то что тогда будет?
— Итак, ты не веришь народу?
— Народу верю, а людям — нет! Ты еще не знаешь, как война изменила их. И ты не очень, практически, высоко залетай со своим доверием! К общественному добру не так нужны мягкие слова, как крепкие сторожа.
— Хорош твой совет, только не для меня. А ты думал когда-нибудь что через несколько лет у нас не будет никаких сторожей?
— Дурак я думать о таком? А ты веришь в это? — широко посмотрел на Бессмертного, как на чудака.
— Верю и сделаю так в нашем колхозе.
— Тронутый ты человек! — возмутился Безбородько. — Это ты, может, для газеты или для журнала готовишь материалы о высоком сознании?
— Ох, и темный ты, Антон, как осенняя ночь… Разве ты не помнишь, как у нас после революции, когда улучшилась жизнь на селе, не запирались дома? Было такое?
— Было, — согласился Безбородько, а тоскливое опустошение не сходило с его глаз.
— А потом что начало запирать их: благосостояние или недостатки?.. Через несколько лет, когда все пойдет хорошо, у нас будет такое благосостояние, что и дома, и амбары будут без крючков и замков.
— Фантазия! Реализму, практически, нет у тебя ни на копейку. Я еще доживу, как за эту фантазию кого-то будут мять, как сыромять, или снимать с председательства. Значит, не хочешь работать со мной?
— Не могу. Нет у тебя, Антон, кэбы руководителя.
Безбородько сначала оторопел от обиды, а потом злоба скосила ему глаза:
— А ты мерил мои способности? Их у меня и на район хватило бы, да нет пока что такой руки, которая на район посадила бы. Что же прикажешь делать мне?
— Завтра пахарем выходи в поле.
— Вот уж этого не дождешься! Гнул ты, Марко, меня, как хотел, но не перегибай, потому что выпрямлюсь — и по тебе же первому ударю.
— Что же, собирай силу, если ума не имеешь.
— И буду собирать, не сидеть же мне, как на святом причастии! — Безбородько, лихой и красный, встал из-за стола и, не простившись, вышел из землянки.
— Знаменитых, сын, имел ты гостей, — отозвалась от печи мать, когда за Безбородько закрылись двери. — И чего ты сел с ними за один стол?
— Просто интересно было, — покосился на стол Марко и улыбнулся. — Да и польза некоторая есть — их закуска таки пригодится мне: занесем ее утром трактористу на завтрак.
— Ну, а это правда, что на Мамуру и Шавулу столько заявлений подали?
— Нет, мама, я преувеличил для страха, — искренне рассмеялся Марк, — но это не повредит. Пахал же дядька поле чертом, а я попробую ворьем. Пусть хоть немного отработают. Спите, мама.
— Ложись и ты. Или уже началась твоя бессонница?
— Началась.
— И не печалишься?
— А чего же печалиться, когда работы много? Вон уже и зерно на станцию пришло…
Когда Безбородько прошел мостик, его ослепил широкий искристый куст костра, на фоне которого шевелились две темные фигуры. Он огородом пошел к ним и скоро увидел, как Шавула со своей придирчивой женой обжигали кабана.
— Быстро ты, Мирон, начал стараться на Марка, — укусил смешком вчерашнего кладовщика.
Насмешка передернула и привела в негодование Шавулу.
— Я же не сумел так выкрутиться, как ты: у тебя кабан стоит и не сокрушается, а мой кому-то язык высунул, — ударил ногой по оскаленной пасти.
— Ну да, ну да, — поддержала мужа вдвое согнутая Настя. — Кто-то только пост потерял, а кто-то и пост, и кабана, и над ним еще насмехаются.
— Да чур вас, люди добрые, какие там насмешки! Я хотел бы не вашего кабана, а Марка обжигать за вашу кривду.
Это сразу понравилось и Мирону, и Насти; они, как по команде, выпрямились, отерли сажу с лиц, вздохнули.
— Кормила же, выхаживала своего Аристократа, как ребенка, каждый день надрывалась над казанами, молочком забеливала еду, а кто-то пожрет мою работу, — завопила Настя на весь огород.
— Цыц, потому что люди услышат, — крикнул на нее Мирон.
— Или так, или сяк — все равно услышат. Эх, Антон, Антон, не повезло нам с тобой.
— Еще повезет. Марко — птица перелетная: если не полетит вверх, то сами снимем вниз с гнезда. Откармливается! Только глаза не надо с него спускать. Где-то что-то — и пусть бумажка летит и в район, и в область, и еще выше.
— Летели же твои бумажки о том купании, а что помогло? — отрезала Настя.
— Не паникуй, — успокоил ее Мирон. — Ты еще не знаешь, какую силу имеет бумага. Она все терпит, но и все может.
— Это правильно, — согласился Безбородько и обеими руками потрогал кабана. — Хороший! Вы же хоть нутряное сало себе заберите…
XXVII
Он проснулся, когда ночь возле окошек еще не встречалась с предрассветными красками. Во сне к нему выразительно приходили какие-то хозяйственные планы, заботы, что-то такое нужно было, но что — теперь никак не мог вспомнить. Не досада ли? Тихонько напевая «Ой не знав козак, та й не знав Супрун, як славоньки зажити…», он умывается и сначала не может догадаться, почему при всех хлопотах у него радостно на душе. Ага, это, вероятно, потому, что в районе дают наряд на шестьсот кубометров леса. А может, оттого, что сегодня начнут сеять ячмень? Таки нет на свете лучшего дела, как сеять — или зерно, или добро.
На постели, снимая полосатую дерюгу, зашевелился Федько, вот он привстает на локте и изумленно и радостно спрашивает:
— Вы уже поете?
— Мурлычу, Федя. А ты почему не спишь?
— Потому что радуюсь.
— Чему же ты радуешься? Что вчера тройку схватил?
— Да нет, — надул мальчишка губы. — Это же тройка не по правилу…
— Как не по правилу? Выкручиваешься? — неодобрительно взглянул на мальчишку.
— Я, Марко Трофимович, чуть ли не первым решил задачку, ну, и дал ее списать. Но за это надо снижать один, а не два балла. Ведь так по правилу?