Правда и кривда
Шрифт:
— Трепотню твою, Мирон, куда ни шло, постараюсь забыть, хотя и достал ты меня до самой печенки. Но за грабли, которые к тебе колхозное гребли, никто не забудет — ни я, ни люди. Здесь только суд, если он будет милосердным, простит тебя. Ты еще не имел с ним дружбы?
Шавула заерзал, засовался на стуле, и лицо у него болезненно покривилось жалостностью: совсем открутиться не мог, потому что сам говорил Марку, что понемногу берет из колхоза, но и терпеть тюканье в глаза о своих кражах тоже был не в силах.
— Чего люди ни наговорят: из былинки сделают копну. Разве ты не знаешь наших людей?
— Да знаю наших людей, но знаю и тебя: раскрылся ты, Мирон, перед пленумом, как пышный чертополох. Да об этом разные заявления говорят.
— Какие заявления? — еще больше забеспокоился Шавула, у которого слово «заявление» всегда связывалось только с неприятностью.
— А ты не знаешь какие? — удивленно пожал плечами Марко и этим еще больше ошеломил вчерашнего кладовщика.
Почему-то забеспокоился и Безбородько.
— Не знаю, — Шавула кончиками пальцев прикрыл мясистые и глубокие, будто кошельки, уши.
— Ну, скоро узнаешь. Вон видишь ту серенькую папочку, с немецкими буквами? — показал рукой на уголок папки с актами, выглядывающую из-за образа Георгия Победоносца. — Вот там и лежит твой суд, там же записаны все или большинство грехов и твоих, и Мамуры, и еще кое-кого.
— Вот попал мужик в папочку, как в расщеп, — растерянно косится Шавула. На кончике его носа, никак не способного выбиться из зарослей волос, заблестели мелкие капли пота. — И что же ты, Марко, думаешь делать?
— Зачем спрашивать об этом? Ты же, Мирон, человек с головой, при начальстве ходил, насмотрелся на всякую всячину, сам знаешь, что я не буду квасить заявления, будто огурцы. Люди требуют одного: судить тебя по закону.
— А может, Марко, ты своей властью, своим геройством так сделаешь, чтобы оно без судов обошлось? — уже умоляло и глазами, и перекошенным ртом, и жалостной мохнатостью все лицо Шавулы.
— Как же я могу это сделать? Ты же Василию Трымайводе амбар в порядке передал?
— Да немного не сошлись концы с концами. Недостающее я завтра же внесу.
— А как ты покроешь те концы, что бросил в воду? От людей и вода грехи не утаит… Что же я могу сделать, если на тебя уже восемь заявлений подано?
— Боже мой, аж восемь, — ужаснулся Шавула. — А на Мамуру сколько?
— А на Мамуру меньше — только шесть.
— Так вот после этого есть правда на свете? — снова ищет сочувствие в глазах Марка. — Мамура же против меня, как удав против кролика, а параграф ему выпадет меньший.
— В этих параграфах я не разбираюсь, вы уж сами объяснитесь на суде, — Марко взглянул на часы. — Ну, поговорили, пора уже и отдыхать.
Шавула в мольбе протянул руки:
— Хорошо тебе, Марко, говорить об отдыхе, а как мне быть?
— Тоже спи, как можешь! Отсыпайся за недоспанное. Разве не догадывался, что когда-то за твои дела может бессонница напасть?
— Детьми и богом прошу тебя, Марко, помоги! Во веки веков этого не забуду! Что хочешь, сделаю для тебя. — Мольба и боязнь охватили всю кабанистую фигура Шавулы, а большие с желтизной белки покрылись влажностью. Было похоже, что он вот-вот не выдержит и заплачет.
Марко призадумался, у Шавулы проснулась надежда, а Безбородько, которого тоже беспокоила окаянная папка, хотел и опасался заступиться за Шавулу, и наконец подал голос:
— Может, и в самом деле, как-то замнешь это дело? Кто не знает, что у кладовщика, поймался он или нет, разные комбинации бывают? Зачем тебе начинать председательство с судов?
— Так и я об этом только что подумал, — признался Марко. — И не потому, что мне жалко Шавулу, а просто не будет времени разъезжать по судам и следствиям. Ты же, Мирон, после районного суда подашь апелляцию и закрутишь мне карусель по всем инстанциям вплоть до Верховного суда? Разве не так?
— Да конечно же, карусель будет, — немного оживился Шавула. — Так помоги, Марко.
— Что же, может, и взять грех на душу, если свидетель, — Марко в задумчивости кивнул головой на Безбородько, — не оговорится даже словом.
— Над этим голову не суши, потому что и моя вина есть в деле Мирона, — откровенно сказал Безбородько.
Марко заговорщически понизил голос:
— Тогда сделаем так: сейчас же, Мирон, иди домой, тихо забивай и обжигай своего кабана и к утру, если не хочешь, чтобы об этом все село знало, завози свеженину в амбар. То же самое шепни и Мамуре. А утром на пару с ним беритесь за колхозную работу.
— Аж всего кабана сдать? — полез рукой к затылку Шавула.
— Щетину и кишки можешь оставить себе, ну и печенки и селезенки тоже, — великодушно позволил Марко. — Или, может, это не подходит, не нравится тебе?
— Эт, что там говорить: нравится или не нравится, — безнадежно махнул рукой Шавула. — Оставляешь на Пасху без шкварок меня.
— Да колбаса же будет! — утешил его Марко. — А на работу выходи каждый день. У тебя осталось две коровы?
— Одна.
— А ту, что в лесничестве, продал?
Шавула вздохнул.
— То же яловка, не доится.
— Безразлично, мне молока от нее не пить. И у Мамуры тоже?
— И у него две.
— Вот завтра утром и готовьте их к ярму.
— К ярму? И без ложки молока оставишь нас?
Марко обиделся:
— Ну, как хочешь, Мирон, я тебя не заставляю. Вижу, все тебе не нравится…
— Да нет, уже нравится, — тяжело вздохнул Шавула. — А где же ярма взять на коров?
— Если не достанешь готовых, то найдется же где-то на берегу сухая верба.