Правда и кривда
Шрифт:
— У каждого начальства свой норов, — забубнил под нос Дыбенко, поворачивая на конюшню.
— Нет, коней я возьму — в разъезд надо.
— Тогда я первый день побуду у тебя возницей, может, еще что-то заработаю.
— Хорошо, плуг только где-то оставьте и заскочите к Василию Трымайводе — возьмите свеженину трактористу.
— С Шавулиного кабана? — оживился старик.
— А вы уже знаете?
— Все село знает.
— И что?
— Кто смеется, кто хохочет, а кто и удивляется, как ты эту братию вокруг пальца обвел и на свеженину разжился. Шавула уже и сомневаться начал, в самом ли деле столько заявлений подано на него.
— Пусть посомневается. Ну, а не приучает он с Мамурой своих коров к ярму?
— Не видел, но из лесничества своих припрятанных привели. О, что-то Василий Трымайвода кричит. Чего ему?
Марко пошел навстречу новому кладовщику, который шагал, позванивая орденами и медалями.
— Марко Трофимович, скорее хвалите меня, потому что сам начну себя хвалить! — радостно остановился и поправил рукой веселый хмель кудрей. — Выцарапал две бочки горючего.
— Талант сразу видно! Через полчаса повезем их на поле. Где достал?
— У людей. Уже и расплатился натурой.
— Салом?
— Дал по куску за бочку.
— Скупо ты платил. Как же тебе удалось так выторговать?
— А люди ничего и не запрашивали. Поговорили мы о внутреннем, международном и сердечном положении и пришли к соглашению.
— Много у тебя сала?
— Полон ящик и кадка. Еще не успел все взвесить.
— Успевай, чтобы кто-то из потерпевших донос не написал. Ну, я пошел на хозяйство Марии Трымайводы.
Возле парников уже калякали женщины, вооруженное лопатами и граблями.
— Что я, Марко Трофимович, с таким собранием буду делать? — тихо спросила у него смуглястая Мария Трымайвода.
— А что?
— Никогда же их столько не приходило, никогда!
— И вы этим сокрушаетесь?
— Да нет, радуюсь, — засмеялась женщина, — но как всем дать толк?
— Может, пошлем их в сад?
— Деревья обкапывать?
— Почему только обкапывать? Всю землю копать. Сад молодой, посеем в нем арбузы, пусть плетутся, вяжутся и вывязывают какую-то копейку. Как вы на это смотрите?
— Земля там добрая и эти годы под целиной лежала, — согласилась Мария.
Когда женщины, побрякивая лопатами, пошли в сад, Марко начал осматривать парники. Теперь, небось, только этот участок хозяйства не был запущенным, потому что Мария Трымайвода любила и присматривала за своими рамами, грядками и делянками. Да и Безбородько поощрял ее, рассада давала такую-сякую прибыль, а ранние овощи веселили его и нужных ему людей.
Ворсистая, кудрявящаяся зелень помидоров и нежная серебристая синеватость капусты тешили Марка. Он останавливался перед каждой рамой, прикидывая, что она даст и на поле, и в кассу.
— Как вам рассада? — спросила Мария, хотя и видела, что парники порадовали Марка.
— Славная, только маловато.
— Да что вы, Марко Трофимович, шутите? — широко открытыми глазами глянула Мария, и этот взгляд воскресил то давнее, когда он с Устином вручал босоногой наймичке кулаческие сапоги.
— Нет, не смеюсь, Мариичка, — назвал ее так, как когда-то называл Устин. И у женщины испуганно дрогнули уголки полных и до сих пор не привядших губ.
Неумолимые лета, наверное, наиболее немилосердны к нашим сельским женщинам: их красоту быстро высушивают солнце и ветер, смывают дожди и снег, темнят поле и огород, лопата и сапа.
Годы, работа, горе забрали и Мариину красоту, но как-то так, будто не насовсем. И это особенно бросалось в глаза, когда женщина начинала волноваться. Тогда ее удивительно мягкая, с материнской задумчивостью краса изнутри пробивалась на лицо, как в предосенний день из-за туч проглядывало солнце. Так и сейчас пробилась она и удивила Марка.
— Вы вспомнили давние года? — почти шепотом спросила женщина.
— Вспомнил… Что вам сын пишет?
— Он, Марко Трофимович, уже третий орден получил, — посветлело лицо Марии, — действительно, что в сердце варится, на лике не таится.
— Поздравляю вас… Неужели это дитя старшим лейтенантом стало? — аж удивился Марко.
— Таки стал, — сквозь радость и грусть улыбнулась женщина. — Из самых «катюш» молнии выпускает. И так скучает по мне, как дочь. Только бы живым вернулся… А на Устиновой могиле до сих пор рожь растет.
— В самом деле?
— Не переводится. Доспеют колосья, осыплется зерно и снова всходит. Так из года в год, и в мирное время, и в нынешнее.
— Жизнь… Вам чем-то надо помочь?
— Нет, Марко Трофимович. Я еще не бедствую, аттестат сына имею. А чего вы сказали, что рассады маловато? Половину ее мы соседям продаем.
— Теперь всю посадим.
— Так много?
— Не много. Надеюсь, что вы овощами покроете все наши долги.
— Аж двести сорок тысяч — и овощами!? — пришла в ужас женщина.
— Только овощами. Еще и на какую-то прибыль надеюсь. Так и ведите хозяйство.
Женщина, что-то прикидывая, призадумалась, покачала головой:
— Едва ли вытянем эти долги.
— Вытянете, если только крепко захотите. Вот давайте грубо, на живую нить, прикинем, что нам даст гектар баклажан. Истинные овощеводы собирают по триста и больше центнеров. Так?
— Это если возле них ходит один хозяин, а не десять.
— Хозяин теперь будет один — вы. Так возьметесь за триста центнеров?
— Нет, на триста у нас грунт неподготовлен. Двести, надеюсь, вытянем.
Марко махнул рукой.
— Где мое ни пропадало — запишем двести! Знайте доброту нового председателя. Пусть в среднем заготовительные и рыночные цены дадут нам по рублю за килограмм. Овощи у нас должны быть самые лучшие, а цены — наиболее низкие. Итак, гектар даст двадцать тысяч. Значит, двенадцать гектаров смогут покрыть наш долг?