Правда и кривда
Шрифт:
Вот уже восемь лет пролетело с того дня. Сколько воды и сколько крови сбежало в реки и землю! Сильно ли изменился за эти годы старый котовец Степан Дончак?
У ворот скрипнули одноглазые двери, и перед Марком появилась высокая фигура начальника тюрьмы. Он немного раздался в плечах и в туловище, сизоватым румянцем налились щеки, совсем поседели вьющиеся волосы, а в карих колющих глазах и в морщинах вокруг них залегла неспокойная усталость.
— Здоров, Марко, — протянул руку, пристально присматриваясь к мужчине.
— Доброго здоровья, Степан Петрович. Будто сомневаетесь: я или не я?
Дончак улыбнулся:
— В тебе, Марко, я никогда не сомневался. А просто присматриваюсь к твоему иконостасу. Много заработал ты благородного металла.
— Было на чем, было и за что, Степан Петрович.
— Молодец, Марко, молодец, хотя и до сих пор, как кое-кто поговаривает, ломаешь дрова.
— С дровами теплее.
— Гляди, не доломайся до дрючкования. Ну, пошли ко мне, — махнул рукой на тюрьму. — Какая нужда пригнала тебя сюда? Только не говори, что приехал меня увидеть, все равно не поверю. Меня стараются поменьше видеть.
— Дела пригнали, Степан Петрович.
— Да, теперь у каждого под завязку дел. А может, вспомнил тюремные харчи?
— Пусть их черт вспоминает.
В небольшом прокуренном кабинете они сели за стол, на котором еще поблескивал утренней росой жасминный цвет.
— Закоптишь, Марко? — придвигает папиросы и достает зажигалку тюремной работы.
— Спасибо, до сих пор не научился.
— А я до сих пор отвыкнуть не могу, — пристально присматривается к Марку. — Значит, снова председательствуешь, пашешь, сеешь, даже чужие рои переманиваешь к себе.
— И это знаете? — чистосердечно удивился Марко.
— И даже то, что успел с Киселем заесться. Не заботишься о безопасности своих тылов.
— А чем их делать безопасными, поросятами?
Степан Петрович засмеялся:
— Можно и медом. Но ты человек упрямый, и я рад за тебя. Какой волей или неволей прибыл ко мне?
— Любовь принесла, Степан Петровичу.
— Говори-балакай! — изумленно глянул и тряхнул седым вихром. — Или, может, твоя милка, если обзавелся такой, ненароком попала в мои покои?
— По женской линии я не мастак, — нахмурил Марко лоб. — Здесь дело сложнее, не знаю, приезжал ли кто сюда за тем, что может стать любовью.
— Что-то ты загадками заговорил.
— Начну проще. Скажите, Степан Петрович, как вы понимаете любовь?
— Оставь, Марко, свои шутки! — весело наморщился мужчина. — Ты еще через двадцать лет задай мне такой актуальный вопрос, когда я уже с печи не смогу слазить. Ну, что хитришь? О твоих некоторых фокусах я больше слышал, чем ты думаешь. Еще не всыпали тебе хорошо по одном месту?
— Кому из нас не перепадает по тому месту? Так не хотите, сказать, что такое любовь?
— Лучше тебя послушаю, ты же младше.
— Пусть будет по-вашему, где мое ни пропадало. Любовь, я себе мыслю, — большое дело!
— Да ты ба, какое открытие! — засмеялся начальник тюрьмы. — Ты это с какой-то трибуны скажи, осчастливь людей.
— И скажу! — загорячился Марко, румянцы на его щеках начали подползать к неровной подковке усов. — Что случилось бы с человеком, если бы у него какой-то нехороший чародей забрал любовь? Стала бы она двуногим животным, а может, даже и тварью. И недаром уже при капитализме были Ромео и Джульетта.
— Еще раньше — при феодализме, — поправил Дончак, — уже с любопытством слушая Марка.
— Вот видите, даже еще до капитализма так любились люди, — будто обрадовался Марко, хотя нарочно перепутал формации, чтобы лучше втянуть в разговор Дончака. — Но тогда все было проще: не было таких страшных войн, как теперь, и потому больше было и джульетт, и ромео. А кто теперь напишет о такой любви, когда есть Джульетта, но некому ее любить? Это не только девичье горе, а, если подумать, и государственная беда, потому что уменьшается в ней любви. Не так ли мыслю?
Степан Петрович пожал плечами и развел руками:
— Думаешь ты, Марко, так, но к чему все это ведешь — никак не пойму.
— К чему я веду? К самому простейшему: что к девушке и теперь непременно должен ходить парень, ворковать ей что-то, как голубь, шептать в одно ухо правду, а в другое, может, и привирать…
— Зачем же привирать? — насторожился Дончак.
— А разве же вы когда-то не привирали своей, что она лучшая на свете?
— Ох, и хитрый ты черт! — расхохотался Дончак. — Даже я за такое преувеличение. Хорошо прядешь свою нить, только что шьешь ею?
— Это уже зависит от вас. Надо, чтобы жизнь кружила, как жизнь: чтобы вечерами молодые любовался и звездами, и вербами, и дорогами, надо, чтобы парень девушку прижимал к себе и руку ей клал на грудь и чтобы потом к этой груди тянулось дитя и засыпало возле них, как и мы когда-то засыпали. Тогда наши дети будут расти спокойными, кроткими и добрыми, а не истерическими сиротами, которых горькая любовь или баловство подкидывали под чужие двери. Это я говорил в широком масштабе, а теперь хочу о девушках своего села. Чахнут они без любви. Так отпусти мне, Степан Петрович, тех ребят, которые имеют небольшую и не очень плохую статью.
— Вот так вывел концы! — оторопел Дончак. — Да в своем ли ты уме, мужик, или ты с похмелья приехал ко мне!?
— Я при своем уме, а во рту и росинки не было, — ничуть не смутился Марко. — Так не дошла до вас моя слезная просьба?
— Нет, это невозможно. Это неслыханно по своей смелости и, извини, наглости! — Дончак встал со стула, прошелся по кабинету и остановился перед Марком, укоризненно покачивая головой.
— В самом деле, это неслыханно, — согласился Марк, — но, если подумать, возможно.