Правда и кривда
Шрифт:
— У меня тетка ночует.
Наверно, молот не ошарашил бы так Безбородько, как эти неожиданные слова.
«Вот так ни за что, ни про что и влипает наш брат, как муха в патоку. И принесло же его на свое безголовье. Разве не знает он Мавриной тетки-сплетницы, у которой рот — как хлев: если распахнется — замком не закроешь, глиной не подмажешь. Практически, завтра по всем уголкам зазвонит языком, как церковным колоколом. Не имел мужчина беды, так пошел к полюбовнице. Мария ему теперь и хату, и голову разнесет… Как же здесь выскочить хоть полусухим из такого переплета? Тогда и глаз не бросал бы на ведьмовский род в юбках, где он взялся на нашего брата?»
Хватаясь то за одну, то за другую мысль, он отбрасывает их, как шелуху, еще лихорадочнее копаясь в памяти, в книжках, где пишется о таких штучках, на глаза лезут какие-то куски из сцены, и вдруг его осеняет догадка:
— Ху! — облегченно вздыхает мужчина и с достоинством говорит сквозь дверь: — Ну и пусть твоя тетка ночует себе на здоровье. Она, знаю, компанейская щебетуха, — поддабривается к чертовой сплетнице. — А тебе телеграмма пришла. Дай думаю, занесу, порадую человека. Или, может, завтра возьмешь — не буду беспокоить твою родню.
Он, вздохнув, облегчено поворачивается, чтобы выйти во двор, а его догоняет мучительный вскрик, и сразу же от порога отскакивают двери.
— Подожди, Антон. От кого же она, эта телеграмма? — с мольбой протягиваются руки вдовицы. Она стоит перед Безбородько, как печаль, как ожидание, как боль, а ветер перебирает подол ее рубашки и широкие рукава. — От кого? От Степана?
— Да что ты, женщина добрая, говоришь! Опомнись! — Безбородько страшится такого вопроса и неловко входит в землянку. — Это ты спросонок?
Мавра поворачивается за ним на одном месте и уже без надежды переспрашивает:
— Не от Степана?
Безбородько зябко поводит плечами:
— Чего спрашивать об этом — он же убит.
— А может, не совсем убит, — сразу вянет женщина и голос ее наполняется слезами и мукой.
— Ну, чего ты, несчастная? Не надо беспокоить себя, — начинает успокаивать вдову, а сам прогоняет глупые мысли: разве полегчало бы ей, если бы вернулся Степан, — он, ревнивец, не помиловал бы ее, месил бы, как тесто в кадке, а она и сейчас так побивается о нем. И кто на свете поймет, что такое женщина и что такое женские слезы и сердце?
Мавра только теперь в темноте находит на перилах кровати юбку, быстро надевает ее через голову, а сама дрожит, как в лихорадке:
— Как ты мою душу разволновал, как оборвал ее с последней нитки.
Он украдкой дотрагивается руками до ее еще сонных плеч, пахнущих разогретым сеном, женственностью и горьковатостью пыльной землянки.
— Чем я тебя разволновал?
— Телеграммой, будь она неладна. Никогда ни от кого на свете не получала их, кроме своего Степана… Только сказал ты это слово, а я увидела его, мужа своего, и ожила, и обмерла: а может, он каким-то чудом уцелел.
— Какое уж там чудо может быть, когда на мине подорвался? Нашли от него, сама знаешь, лишь пару клочков шинели и кусочек сердца. Как только не развеялся этот кусок сердца, когда даже кости дымом развеялись? — бесцеремонно, будто и не при жене, вспоминает смерть мужа, а сам топчется по землянке, присматривается к кровати и к лежанке. Но почему нигде никого не видит он? — А где же твоя тетка? — спрашивает повеселевшим голосом.
— Какая тетка? — забыв свое вранье, сквозь слезы удивляется Мавра.
— Драсте вам! — Безбородько насмешливо кланяется в пояс вдове. — Она еще спрашивает — какая! Твоя же — уличная сплетница!
— А-а-а… Это я со сна сказала, — неохотно отвечает Мавра и засвечивает плошку.
— Будто ты уже спала? — недоверчиво косится Безбородько и на женщину, и на лампу.
— Заснула. От кого же телеграмма пришла? Кто мог вспомнить меня?
— Ге-ге-ге, — неловко смеется Безбородько. — Интересуешься?
— Да чтобы очень, так нет, потому что радости сейчас нет ни в письмах, ни в телеграммах, — осторожно ставит на шесток мигающий свет. — Так от кого?
Безбородько засмеялся:
— Это я, Мавра, выдумал под твоими дверями, когда ты мне теткой такого страху нагнала. Надо же было за какую-то загогулину ухватиться…
— Выдумал!? — Мавра пораженно застыла возле печки, вокруг ее рта затряслись мучительные и горькие складки, но вот их смывает злая решительность, и она чуть ли не с кулаками бросается на гостя. — Вон, иди прочь, ненавистный! Сердце оборвал, еще и радуется. Вон, шляйка уличная!
— Ты что, женщина добрая, не той ли, не ошалела ли, практически, перед новым днем? — Во все тело Безбородько ввинчивается мерзкий холодок, и уже куда-то далекодалеко отлетает непрочная радость встречи.
— Вон, мерзавец, а то людей позову! — вдова руками и слезами гонит Безбородько к дверям.
— Приди в себя, Мавра, приди в себя! Какой овод тебя укусил? Разве я, практически, худшего тебе хочу? Я же люблю тебя, — запыхавшись останавливается на пороге, хочет прижать женщину, но она люто бьет его по рукам и так начинает сквозь плач поносить, что и в самом деле кто-то может услышать крик в землянке. — На какую оттепель развезло тебя сегодня?
Вдова отворяет двери:
— Исчезни с глаз, баламут! Он еще мне добра желает, он еще любит меня, а чтоб тебя болезнь полюбила.
— Чего ты разбрызгалась, сумасшедшая! Тише, практически, не можешь? — цыкнул на вдовицу, негодующе громыхнул дверями, а за ними послышался безутешный плач.
Ну, вот не переделка ли мужчине? Еще минуту тому назад он чуть ли не подпрыгивал, придумав историю с телеграммой, а теперь проклинал ее последними словами: техника испортила ему все удовольствие. Правду говорят теоретики: нет ничего постоянного в жизни — все течет, все меняется, а бабы больше всего.
В таких раздумьях идет покрученными улочками надувшийся Безбородько домой, а мысли поворачиваются и поворачиваются к странной вдовице, которая так бесцеремонно выпроводила его из жилища. Если бы не такой поздний час, можно было бы снова вернуться к ней. Хоть бы утешил ее каким-то словом, бабы это любят и тогда становятся добрее к нашему брату. А может, она его вытурила только для того, чтобы больше тянуло к ней? И такая бабская стратегия может быть.