Правда и кривда

Стельмах Михаил Афанасьевич

Неподалеку хрипло загорланил, забил крыльями петух и сразу же, чуть дальше, отозвался второй и тоже тряхнул крыльями, будто отделял ими утро от ночи. Безбородько удивился — неужели это полночь?

«Так за глупую ложку супа и проходил полсуток. Хоть бы Мария не проснулась».

Да разве женщина догадается когда-нибудь сделать так, как захочется мужчине? Не успел он с порога вдохнуть запахи сушенных яблок, как Мария и цюкнула, как долотом, по темечку.

— Чего так рано пришел? Еще где рассвет, а муж уже на пороге.

Безбородько с ходу отрезал

жене:

— Слышал уже не раз эти глупые вопросы на проблемы. Что-то более умное выковыряла бы или проинформировала, что скоро первые петухи запоют.

— Бедненький, он и не слышал, как они пели! — со сладкой иронией кусает Мария.

— Разве пели? — удивляется мужчина. — Вот чего не слышал, того не слышал. Да и петухов теперь на селе по пальцам, практически, сосчитать.

— Эге ж, теперь полюбовниц больше, чем петухов, — как бы между прочим сказала Мария и снова взялась за свое: — Так, говоришь, не слышал, как петухи пели?

— Сказал же тебе.

— И еще скажешь, что на конюшне был?

— Таки на конюшне.

— А потом возле чьих дверей щеколду целовал?

— Эт, не забивай ты мне баки ни петухами, ни щеколдами! Загалдела черте что! — естественно рассердился, но и забеспокоился муж: жена таки что-то пронюхала. Но что именно и сколько именно? Если бы много — все одним духом вычитала бы, как стихи. А то так подкалывает, лишь бы что-то вырвать из него. Тоже свои теории имеет. Значит, надо суживать свою практику, чтобы не попасться зря. Вот так, а не иначе, дорогая женушка. — Ты бы, может, догадалась ужин поставить на стол?

— Будто нигде не ужинал? — снова сладко удивилась Мария, а сама чуть ли не шипела в постели.

— Да мог бы поужинать, так к тебе спешил, летел, как на крыльях.

— Боже милый, хоть бы раз мой муж осчастливил меня и не поломал по дороге те крылья, — так ехидничает Мария, что у Антона кончается терпение. Он решает или оборвать, или довести до конца похабную игру. Лицо его выражает презрение, беспокойство и нелегкие раздумья, а в голосе отзывается угроза:

— Ей еще ревность, девичество в голове, а ты дни и ночи не спишь, выворачиваешь мозги, потому что уже весна к самому селу подходит, а кони с ног падают. Еще скажи хоть одно глупое слово, и все горшки и миски полетят и на пол, и в твою горячую пазуху.

— Чтоб тебя черт побрал! — зная его характер, Мария испуганно соскочила с постели, метнулась к свету, а потом так загрохотала ухватами, будто должна была доставать из челюстей печи не горшки, а весенний гром.

«Это уже, практически, другое дело, — чуть ли не улыбнулся Безбородько. — Ну, чье сверху? Знала бы немного больше, не метнулась бы, как ошпаренная, к печи. Знаем вас, как облупленных». Он степенно разделся, небрежно бросил пальто на мешок с сушкой, которая пахла еще холодком: наверно, внесли ее в дом поздно вечером, и прикрикнул на старуху:

— Чего босиком носишься? Из чьего бы только ума такой горячей стала?

Женщина исподлобья взглянула, мигнула на него, вознамерилась отрезать, что только ее муж никогда

под собой места не нагреет, но передумала и молча поставила, как прилепила, миску перед самым носом:

— Ешь!

— Может, и ты поможешь?

— Подожду завтрака — недолго осталось ждать, — затопотала к кровати.

— Как хочешь, если до утра не похудеешь. — В душе он праздновал победу, и потому даже спать ложился веселее. Но утром жена таки показала буйный нрав.

Каждый человек имеет какую-то свою слабость или прихоть. Безбородько тоже не был исключением между адамовыми потомками. Весной в прошлом году он был легко ранен в бок. Эта рана возвеличила его в собственных глазах и в глазах партизан. Лесное племя великодушно забыло, что Безбородько пришел в отряд только тогда, когда запахло победой. Рана принесла мужчине и правительственную награду — медаль. Так чего же было и дальше не раздувать свою славу и раной, и наградой? Так вот при всякой возможности Безбородько поддерживал эту славу, будто между прочим вворачивая в разговор.

— Побывали мы, практически, в разных и всяких переделках, попробовали, почем фунт лиха, когда командира убили, а меня ранили.

Или:

— Полежал я тогда в крови, как в весенней воде. И до сих пор не верится, что остался живым.

Ему даже вдруг жалко стало, что рана начала быстро заживать, потому что тогда люди меньше могут уважать его. Так вот он и додумался продлить срок выздоровления. Дядьки не раз удивлялись, что у Безбородько такое капризное тело, удивлялся на людях и Безбородько, но что сделаешь, если природа является природой и никакая медицина еще не раскусила ее до корешка.

Вот и сегодня утром, когда возле его дома собрались бригадиры, он сквозь приоткрытые двери позвал Марию, которая работала на дворе:

— Старая, где ты там делась? Давай скорее бинты для перевязки.

— Для какой перевязки!? — нахально вызверилась на него жена. — До каких пор ты будешь тот рубец перевязывать? Не многовато ли чести для него!?

Во дворе вдруг стало тихо, а потом громом обрушился хохот. Безбородько чуть не потерял сознание от неожиданного бесчестия, лицо у него стало таким, будто его держали три дня и три ночи в квашенном перце. Вот так, одним кончиком глупого языка, можно слизать все заслуги человека.

«Ну, разве не придешь ты домой, ведьма конотопская! Полетят из твоей умной головы отрепки, как перо с дохлой курицы. Я тебе прорублю такой рубец, что надвое язык перекусишь», — сжимал в злобе кулаки.

А Мария, когда услышала смех бригадиров, со страхом поняла, что вышел незаурядный пересол, и сразу же сообразительно сменила пластинку:

— Я тебе, Антон, рану йодом замажу. Уж, поверь мне, обойдется без бинта. — Выворачивая глаза на людей, она, красивая и энергичная, в раздутых ветром юбках летит в хату, не затворяя за собой дверей, твердо, будто прибивает, ставит подойник с молоком и так начинает плакаться, чтобы все услышали со двора: — Вот горюшко мое, снова где-то йод подевался! Куда я всунула его?