Правда и кривда
Шрифт:
«Неужели это поехал Тодох Мамура? — Марко пораженно и гневно взглянул вслед саням, уже слившимся с темнотой. — И какое у него панибратство хоть с крученым, но ведь председателем колхоза?»
В селе Тодох Мамура когда-то считался самым ловким, коварным и жестоким вором. Не раз его забирала милиция, но он всегда так выкручивался, что никогда не попадал под суд. Из милиции он как-то даже горделиво, с шиком наглеца возвращался домой, и на его лице с крупными челюстями жестоким самодовольством поблескивали небольшие глаза, похожие на поджаренные тыквенные семечки.
— Фортунит тебе, Тодоша, — часто завидовали ему конокрады, более мелкие преступники и разное отрепье.
— Наговариваете,
Это вызывало среди злоумышленников веселый хохот, к которому охотно присоединялся и коренастый, но бойкий Тодох. Только иногда, уже допиваясь до бессознательного состояния, он мог пренебрежительно махнуть рукой на своих завистников и, раздуваясь от водки и самоуверенности, бросить им:
— Глупое ворье! Не мозги, а свиная шерсть торчит в ваших макитрах. Святое в преступном деле одно: не иметь соучастника и свидетеля! — На его выгнутых, как турецкие ятаганы, челюстях отражалась дикая жестокость, которую он подчеркивал ударами кулака. — Соучастника — сам не беру, свидетеля — не милую, разве что того, который в колыбели пищит, потому что дела идут — контора пишет.
— Отчаянный ты, Тодоша, истинный храбрец, — неистовствовало в восторге ворье, выпивая за здоровье избранника фортуны.
— Может, и не храбрец, но чего-то, однако, стою, — великодушно позволял воровской мелкоте восхвалять себя и начинал напевать свою любимую:
Не в одного дядю с налъота стрелял, Не в одной тьоті губки целовал, і-ххх!В колхоз Мамура, конечно, не подавал заявления, а, чтобы на него не косились люди и начальство, пристроился сторожем в райпотребсоюзе. И за время его сторожевания ни один лиходей не отважился залезть в магазин. Это было несомненным доводом дальновидности председателя райпотребсоюза и причастности Мамуры к воровской кодле. Но где-то в сороковом году Мамура нежданно-негаданно появился на колхозном собрании и там, жуя и глотая слова, начал прилюдно раскаиваться, признался, что имел за собой воровские грешки, но теперь желает работать честно, как все, потому что дела идут — контора пишет, а он никак не хочет, чтобы ему в спину старое и малое тыкало пальцем. Людей это признание растрогало, и Мамуре задали только один вопрос:
— Что же, Тодоша, заставило тебя прийти с раскаянием? Совесть или попался, может?
— Нет, не попался, я не с таких, которые вслепую промышляют… Дочь, люди добрые, заставила, — и здесь не солгал Мамура. — Сказала, что возьмет и навеки убежит от меня. А я ж ее, клятую, люблю больше всего на свете. Вот, и подумал себе: а зачем я должен ее молодые лета своим воровством паскудить? Дочь же растет, скоро девкой будет, потому что дела идут — контора пишет.
И тут же люди услышали плач пятнадцатилетней, с не по-девичьи серьезными глазами Галины, которая не один день воевала со своим любящим отцом. Сначала он, разводя в стороны искривленные челюсти, с кулаками-молотами бросался на дочь:
— Научилась в разных семилетках-десятилетках и комсомолах на мою голову, трясца бесила и дубила бы тебя и твою тихую мать! Как дам тебе, негодница, раскаяние, так скрутишься, завертишься и кровью зарыдаешь мне!
Но и это не испугало Галину. Хрупкая, с первыми очертаниями девичества и с трагедийным надрывом во взгляде, она твердо выжидала, пока отец выбросит из груди свое неистовство и бранные слова, а потом гордо швырнула
— Я и без твоих кулаков теперь каждый день кровью плачу. И не пугай меня, если хочешь, чтобы тебя отцом называла. Я тебе не мать, которую ты навеки запугал. Не сделаешь по-моему — больше никогда не увидишь меня.
Мамура остолбенел тогда и растерянно опустил кулаки. В характере дочери он увидел свое упрямство, увидел, в конце концов, что она уже не ребенок и ищет свою тропу в неспокойном мире. И найдет, чертова девка, потому что дела идут — контора пишет. Уже даже с какой-то приязнью взглянул на утонченную фигуру одиночки, на ее рисованное красотой и упрямством лицо.
«Королевна! Эта ни за что не наденет какой-то штуковины с чужого плеча. И в самом деле, если пораскинуть мозгами, зачем такой быть воровской дочерью?» Чертыхаясь и удивляясь в душе, он таки должен был уступить перед этим ростком, но злость свою все равно сорвал на жене.
Мамуру приняли в колхоз. Он неторопливо, неохотно, но все же выходил на работу, «домучивал» свою норму и отшил от себя злодеев. Люди начали верить ему. Но перед самой войной милиция снова схватила Мамуру. Однако пофортунило и тогда: война спасла его от суда. Под Проскуровым, в первой стычке с немцами, храбрец Мамура поднял руки вверх, а еще через неделю-две появился в своем селе и ревностно взялся за старое ремесло. Но не учел одного: фашисты, грабя целые государства, не любили иметь соучастников в этом деле, ни больших, ни малых. Они быстро добрались до вора и, не обременяя себя процедурой следствия, приговорили его к смертной казни.
Теперь храбрец Мамура уже не поднимал руки вверх, а, извиваясь по земле, хватался ими за добротные немецкие сапоги, целовал и слезами обливал их, клялся в своей верности «освободителям». Но и это не помогло — его бросили в тюрягу. Однако и здесь судьба не разминулась с Мамурой: он, уже безнадежно посеревший, с глазами, потерявшими поджарено-карий цвет, оказался в партизанской камере. И когда лесное племя сделало подкоп, Мамура убежал со всеми, но сразу же подался не в леса, а на хутор к одной неразборчивой скупердяйке, которая не сторонилась ни процента, ни украденного, ни подобранного добра, ни чужих мужиков. У этой потаскухи и прожил Мамура, как воробей в стрехе, до весны освобождения. Вот тогда он и появился в своем селе, появился даже с бумажкой, что был осужден немцами за… связь с партизанами. Поняв, что люди поверили бумажке, Мамура со временем и себя убедил, что имел связь с партизанами. После этого он чуть ли не каждый день приписывал себе новые заслуги и даже начал проявлять интерес к общественной жизни. Сначала он желал не так много: посидеть в президиумах, потому что ему уже теперь без президиумов нельзя.
Марко не знал, как Мамура жил последние годы, но он никогда не верил никакому его слову, чувствовал непроглядную, кровью и грязью забрызганную бездну его воровского естества. И вот теперь на одной дорожке он увидел Безбородько и Мамуру. Это тоже может показаться плохим сном. И, чтобы проверить себя, Марко оказывается на дороге и наклоняется до земли. Неблестящая намерзшая колея за ночь покрылась наморозью, и ее четко прорезали следы полозьев. Сделав несколько шагов на костылях, Марко в колдобине заметил какую-то вещь. Это была обычная тряпичная кукла, ее трогательная головка с растрепанными волосами напоминала женскую. Значит, Мамура повез пряжу. Не к шорнику или веревочнику ночью возят эти куклы, похожие на женские головки. И Марку их стало жалко, как живых, а внутри зашевелилась, увеличилась злоба против Безбородько. Видно, совесть никогда не мучила его, даже в часы большой беды. Недаром сегодня так бушевал дед Евмен. А как горько пошутил старик за ужином: