Правда и кривда
Шрифт:
После похорон я сам партизанскими тропами пошел к него жене. Ночью подобрался к небольшой крестьянской хате. Между двумя высокими ясенями она казалась белой колыбелью. И это на самом деле было так: вырастила же она стольких кульбабенков. Долго я стоял перед боковым окном, перед чужим бывшим счастьем и настоящим горем. Надо мною печально шумели ясени, словно и в их зеленые души вошла человеческая печаль. Наконец тихонько постучал в оконное стекло. В доме послышалось шебаршение, отозвались чьи-то шаги, заскрипели двери, и на пороге появилась фигура полураздетой женщины, вокруг ее фигуры, как темный дождь, зашевелились косы. Она поправила их, застыла на пороге, и даже в темноте было видно, каким счастьем осветилось ее лицо.
— Иваночка, родной, как хорошо, что ты пришел: у нас уже сын родился, — низковатым, клекотливым и страстно-радостным шепотом обдала меня и сразу же испуганно подалась назад: — Ой, горе мое, кто вы, что вы!
— Не пугайтесь, Екатерина Павловна, я командир вашего Ивана.
— Ой, а что с Иваном!? Боже мой!.. — ойкнула она, качнулась, и ливнем качнулись ее буйные косы, закрывая лицо и всю фигуру. Она обеими руками разметала их, приблизила ко мне лицо. — Что же с ним?
И у меня тогда не хватило силы сказать ей правду.
— Он ранен, — еле выжал из себя это вранье и едва сдержал вздох.
— Ранен? Куда же? Тяжело? Ой, скорее говорите! — она отвела руки от сердца, потащила меня в дом, то без надежды, то с надеждой допытываясь: — Скажите правду: он будет жить?.. Не молчите! Будет жить?
— Жить он будет, — не сомневайтесь, — это я сказал более уверенно, потому что знал, что в нашей памяти разведчик Иван Кульбабенко никогда не умрет, никогда!
Женщина немного успокоилась, вытерла слезы и начала меня благодарить.
«За что ты благодаришь, дорогой человек, — за мое страшное вранье?» — мучился я, а Екатерина, поправляя косы и одежду, уже спокойнее спрашивала:
— Где же он теперь?
— Самолетом перекинули на Большую землю.
— На Большую землю… Неужели она здесь ему была малой? — призадумалась женщина, с мольбой и надеждой взглянула на меня. — На Большую землю… И сына не увидел. Как бы он обрадовался.
— На кого сын похож?
— Снова на Ивана. Все сыны в отца пошли, — впервые улыбнулась она, а я чуть не застонал.
Екатерина впопыхах позакрывала окна, засветила керосинку, начала готовить какой-то ужин. Я тяжело опустился на скамью и не спускал глаз ни с женщины, ни с колыбели, в которой лежал маленький, уже недовольный жизнью человечек, только для матери похожий на Ивана. А сама мать была наделена той красотой, которая будто утверждала похожесть между женщиной и землей. И хоть она имела пятерых детей, в глазах, в слезах, в движениях ее просматривалось девичество… Что же, позже Екатерина узнала, что ее Иван погиб, со временем и мое вранье простила. А когда мы вышли из лесов, я подался к Ивановой Екатерине, помог немного со всякой всячиной, пожил немного в ее доме и полюбил сначала детей, а потом и саму Екатерину. Однажды лунной ночью ощутил, что не могу быть без нее, и, как умел, сказал об этом:
— «Был я, Екатерина Павловна, отцом вашему Ивану, а теперь хочу быть отцом его детям. Выходите замуж за меня…» Так и приобрел себе пятерых детей. — И, чтобы Марко не подумал, что немного восхваляет себя, ради шутки добавил: — Пайка как раз теперь на неделю хватает: мелет детвора, как на жерновах. Но партизаны не забывают нас.
Марко неловко наклонился к Заднепровскому, поцеловал его в щеку.
— Спасибо, Григорий Стратонович.
— За что? — удивился тот.
— За любовь к вдове… За человечность…
— За истинную любовь я должен ее благодарить… Вот увидите, какая она у меня, — сказал не без гордости. — Кажется, долгие-долгие годы я искал, ждал ее.
— Хорошо сказали. А в ожидании хорошеет и человек, и природа… Когда это проходит — все становится будничным. На дружбу! — пожал руку учителю.
— На дружбу! — растрогано ответил. — Хорошо, что вы есть на свете и хорошо, что мы встретились. Я вас домой доведу.
— Доберусь сам. Завтра же заходите ко мне. Дорогу не забыли?
— Нет. Непременно зайду.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Вот и расходятся двое новых друзей с такими чувствами, будто они давно знали друг о друге, только как-то до этого времени им не приходилось встречаться.
V
Заднепровский еще долго стоял на распахнутом кладбище, присматриваясь к фигуре Марка Бессмертного, а потом, когда она исчезла, прислушивался к неравномерному перестуку костылей. Но, в конце концов, затихли и они, а в душе не улеглась теплынь чувств.
Человек приехал, — вслух говорит учитель. — Ишь, как об ожидании сказал — хоть в книгу записывай. Это не Безбородько с подземным лабиринтом крота, — морщится при одном упоминанию о Безбородько.
На дворе немного посветлело. На небе из туч сотворялись темные чащи лесов, и в их движении и разворачивании чувствовалось шествие весны.
И Заднепровский вслух спрашивает у нее: «Ты идешь?» В стороне отозвался ветер, заскрипело дерево, изменился рисунок неба, а мужчина улыбнулся и покачал головой.
Еще несколько лет тому он удивлялся, когда его отец мог разговаривать с нивой или лесом, с солнцем в небе или колоском в руке. А теперь вот такое незаметно пришло и к сыну. Или годы приносят это человеку, или с годами острее становится ощущение живого в немой природе? После своих партизанских лет он не может не говорить с лесом, с деревьями, под которыми когда-то лежал или под которыми навеки лежат его друзья.
И сейчас дебри туч на небе приблизили к Заднепровскому настоящие леса, леса его страданий и борьбы. Прошлое крылом мелькнуло над мужчиной и удивила его: как он смог выйти из всех окружений, свинцовых дождей и из таких удавок огня, когда в подожженных лесах зверь бежал к партизанам и даже гадюки не кусали людей…