Правда и кривда
Шрифт:
Лицо Степаниды немного распогодилось:
— Хорошо, что ты у меня такой…
— Сякой-такой Пантелей, а все-таки веселей, — засмеялся Григорий Стратонович. — Так побудешь еще денек?
— Не получается — уже каникулы заканчиваются.
— Да и на колокольне жить хуже, чем в хате, — насмешливо прищурил глаза.
— И это правда, — не стала возражать. — В ней от холода и тело, и кости немеют. Это не жилье, а наваждение какое-то.
— Зато дети под большими колоколами растут! Примета хорошая!
Степанида подперла рукой лицо.
— Горюшко мое с такой приметой.
— Это же временно, — успокоил ее Григорий Стратонович. — Завтра-послезавтра переберемся в землянку и заживем, как люди. Сегодня уже и стекло раздобыл на оконца, по сходной цене досталось.
— Еще и радуется, словно бога за бороду поймал, — укоризненно покачала головой. — Кто-то другой на твоем месте, при твоих заслугах, уже во дворце сидел бы.
— Оставь, Степанида, старые песни, страх как не люблю их, — сразу нахмурился Григорий Стратонович. — Придет время — и во дворце буду жить.
Женщина недоверчиво посмотрела на брата:
— Когда же оно, романтик мой, гордость моя, придет?
— Когда все люди будут иметь дворцы или что-то подобное. Не раньше и не позже.
— Подвижничество и снова подвижничество, а какой-то тебе хитрый Безбородько уже сейчас во дворце сидит и подсмеивается над такими как ты.
Григорий Стратонович пристально посмотрел на сестру и постучал себя пальцем по лбу:
— У тебя голова или ее эрзац на плечах? Голова?.. Так напомни мне случай из истории, когда честные люди имели больше материальных благ, чем приспособленцы или ворье?
— Сдаюсь, брат, перед твоими знаниями, твоей логикой и славянским стоицизмом. Ты у меня лучший случай, — не рассердилась, а мило улыбнулась женщина. — Хорошо, что твой отец, овдовев, нашел мою маму… Какой он высокий и хороший был! Помнишь, как мы на их свадьбе в лощине за домом танцевали.
— Кому что в голове, а тебе танцы и в церкви вспоминаются, — засмеялся, махнул рукой Григорий Стратонович. — Ты умела крутиться, как голубь-вертун.
— И это все уже насовсем отошло, — вздохнула, призадумалась Степанида, — и детство, и жизнь родителей, и твоя молодость. Только мамина хатка иногда так напомнит всю преждевременно утраченную родню, что и слезы, и искры аж брызнут из глаз.
— Поредел наш косарский род, — и себе вздохнул Григорий Стратонович. — Подкашивал всюду он смерть, но и смерть косила его. — Он бережно посадил сестру на скамейку, внимательно посмотрел на нее. — Но кручина кручиной, а жить надо. Не думаешь ли ты иногда, что живешь теперь, как в дупле? Грусть ни ума, ни сорочки не даст. На людях надо побольше бывать, сестра, на людях!
— Они такие же несчастные, как и я, — встрепенулась и встала со скамейки.
— Хм! Новость открыла! А счастье, думаешь, им союзники из-за морей привезут? — недовольно хмыкнул Григорий Стратонович. — Они же, люди, со слезами посеют его, но дождутся своей большой жатвы. Хочу видеть в этом посеве истинное зерно и своей сестры. Больше ничем тебя не могу утешить. Плакать с тобой не сяду за один стол… Ну, прояснись, неудашка моя. Ты же такая добрая, славная, только слишком хрупкая душа у тебя, как колосок в жатву. — Он снова прижал Степаниду, поцеловал в надбровья и сразу же приложил пальцы к губам: — Тихо! Все святые на грешников смотрят!
Степанида невольно улыбнулась, взглянула на святых, подняла над продолговатыми глазами черные дуги бровей.
— Что бы я, Григорий, делала без тебя?
— Неужели бы хуже борщ заправляла?
— Наверное, хуже. И как ни тяжело, Григорий, бывает на душе, а всегда жду, что ты разберешься в ней лучше, чем я.
— Потому что душа твоя похожа теперь на каталог, а я хочу, чтобы она была недописанной книгой, — махнул кулаком. — Больше ныряй в жизнь, большего и дождешься от нее.
— Чего же мне еще ждать?
— Да не старости же, в конце концов, — это само нежданно придет. — Жди хотя бы… любви!
— Откуда?
— И от людей, и, может, от какого-то… мужчины.
— Не говори такого. Любовь теперь — не актуальная тема.
— Она всегда актуальная. Пока человек живой — должен ждать чего-то большого.
— Это иллюзия романтики?
— Это сила жизни, — сказал убежденно.
— Хорошо, что у тебя жизнь похожа на перекресток дорог, где никогда не бывает пустынно, а у меня она — непротоптанная тропинка… К тебе приходил Бессмертный? — спросила, как бы между прочим, а в душе отозвалось волнение.
— Чего лукавишь? Ты же видела, — пытливо взглянул на сестру. — Почему не подошла к нам?
— Боюсь… и не знаю, о чем с покалеченными разговаривать, — покраснела Степанида. — Чего-то я и до сих пор не научилась утешать людей.
— Что-то ты, сестра, наговариваешь на себя. В госпиталях разговаривала же с раненными, как-то утешала их. Ну, чего забегала глазами по святым местам?
— Не все же тобой любоваться, — ответила нехотя. — Говорят, будто он очень покалечен?
— Очень. Но такой человек будет жить, как дуб-старожил.
— Он чем-то на тебя похож… Постарел, поседел этот дуб-старожил?
— Присыпала, притрусила изморозь, да и чему удивляться? В такие лета даже без войны седина — не диво. Что же, пошли отдыхать, — перевесил на плечо автомат, взял кобзу и задул свет.
Сразу всех богов и святых проглотила сгустившаяся тьма, и только теперь Степанида провела руками по лицу, что пылало жаром, и тяжело всхлипнула.
— Ты чего, Степанида? — удивленно остановился Григорий Стратонович.
— Да так, вздохнулось, — опустила руки на грудь. — Столько собралось за эти годы, что просто дохнуть или выдохнуть нельзя.
Из церкви, пригибаясь, брат и сестра переступили порог колокольни, где сяк-так был оборудован чуланчик, в котором временно приютилась семья Григория Стратоновича. Здесь, в уголке, чадил изготовленный из патрона ночник, на узковатом полу вповалку поперек спали дети и мать. Взгляд Григория упал на смуглое лицо жены с красивыми бровями. Даже под грубым одеялом выделялись ее привлекательные дородные формы. Брат и сестра переглянулись, снова сильно посмотрели на спящую мать.
— Земля? — шепотом спросил Григорий, который до сих пор, как юноша, не мог насмотреться на свою Екатерину.