Правда и кривда
Шрифт:
— Плюньте прямо в глаза какой-то роже, моей слюной плюньте. Мелом швырните в рыло тем, кто Марка называет проклятым. Это так въелись в него дукачи-крикуны и всякая шантрапа, дубило бы и гнуло бы их на чертов обод! Наш Марко не проклятый, а Бессмертный! — стояла гневная и красная, а на энергичном лице сжимались и разглаживались причудливые ямки.
От этой ругани и защиты ей стало теплее на сердце.
Работала она в две смены. Работы и мороки было много. Много родителей до заморозков не посылали детей в науку. Не хватало книг, тетрадей, карандашей, а чернило ученики делали из дубовых яблочек или из бузины, заправляя его ржавчиной и отваром дубовой коры. Она и не заметила, как упала
— Степанида Ивановна, добрый вечер вам. Не замерзаете в своих хоромах?
— Дров привезли, — почему-то обрадовалась она, хотя и знала, что Марка надо остерегаться.
— А вы когда-нибудь видели такое чудо: метелицу и звезды?
— Одновременно метелицу и звезды, разве такое может быть?
— Пойдемте — посмотрите.
Она в чем стояла выбежала вслед за Марком на неогражденное крыльцо, взглянула на небо, но с него сыпался снег, а звезд не видно было.
— Подождите немного, адаптируйте глаза, — успокоил ее Марко, и они оба начали смотреть вверх. Через некоторое время метелица будто притихла и сквозь сжиженную сетку снежинок она в самом деле увидела несколько звезд. Но сразу же свежее дыхание метелицы закрыло их, а потом снова открыло.
— Как хорошо! — вырвалось у нее.
— Конечно! — яснело и его лицо. «Неужели он мог быть безжалостным и неверным?» — шевелилась та же устоявшаяся мысль.
Марко, не замечая ее любопытного взгляда, доверчиво говорил дальше:
— Как я люблю, когда в небе звездно-звездно, когда в полях под звездами светлеют, как реки, дороги, а подсолнечники прямо от звезд перехватывают росу, спросонок шелестят ею и нанизывают на свои лепестки.
Она удивилась его речам:
— Вы, Марко Трофимович, стихи не писали?
— Да писал, — неохотно признался он.
— И что-то получалось у вас?
— Наверно, получалось, потому что одно стихотворение, против мировой контрреволюции, даже в губкомовской газете напечатали. А кто-то в нашем отряде возьми и пусти слух, что это стихотворение я откуда-то переписал. Я тогда вскипел гневом, нашел обидчика и начал доказывать свое авторство кулаками. Но тот партизан со своим дружком обмолотили меня, как сноп. Ну, тогда и подумалось мне: «Если так бьют писателей, еще и оговаривают их, то лучше бросить это дело», — засмеялся Марко. — Теперь на писания не тянет, а учиться хочется побольше, люблю, когда разные картины проходят перед глазами.
— И какие картины вы более всего любите?
— Гоголевские. Там все как-то живым получается, будто это и не в книге написано. Тарас Бульба — это Бульба, а черт, который хватает месяц под рождественскую ночь, — это истинный черт, а Плюшкин — это наш кулак Саврадим, который даже перед богом гасит свечку, чтобы потом поставить ее перед сыном божьим. В больнице я в свою волю начитался, от этого и выздоровел быстрее. У вас чего-нибудь интересного не найдется?
Он ушел от нее с книжками, а в ее голове оставил неуверенные впечатления, по ним стригунцами скакали догадки: кто же такой на самом деле Марко? Или отважный запорожец из «Тараса Бульбы», или тайный сельский соблазнитель? В ту ночь он приснился ей Левком из «Майской ночи», а Безбородько — одноглазым председателем. И забредет же такая глупость в сон, что и наяву страшишься, и удивляешься, и не знаешь, что оно и к чему. Да и хорошим же был Марко над ставом, только вместо шапки у него была буденовка. Но и во сне девичья душа тянулась к нему и боялась его…
Каждая девушка, ожидая свою любовь, надеется, что она у нее будет самой лучшей, и ждет ее
В большой тревоге и все равно в большой надежде встретила она свою восемнадцатую весну. А она пришла в громыхании ледохода, в буйном наводнении и в таком цветении подснежников, что казалось, будто само небо кусками упало в леса. На Пасху как раз зацвели сады, вакханалия вишневого цвета прямо-таки ошеломила ее, а больше всего удивляли огромные, как столетние дубы, подольские груши — они белыми горами поднимались над селом и, казалось, поднимали его ближе к солнцу или луне и отряхивали на него птичье пение.
На Пасху празднично одетые люди гуляли на кладбище. Детвора стучала пасхальными яйцами или развлекалась на колокольне, девушки водили хороводы и пели веснянки, парни играла в длинную лозу или верниголову, а старики прислушивались к щебету и гулу молодежи. Пошла и она на кладбище, чтобы услышать и запомнить те веснянки, которые не знала.
Птичьими крыльями и чарами любви шумели они над ней, посматривали глазами весенних цветов и таинственного нивяник-зелья [18] , привлекающего к девушке милого. И тысячу лет тому так же кто-то поджидал свою любовь, как она теперь, кто-то спрашивал у матери, как надо очаровывать желанного: или лесными корнями, или карими глазами, или черными бровями, и проливал слезы, стеля постель немилому. Столетние настои песенной любви морочили голову, древние чаяния входили в сегодняшние, словно это для нее воспевались и радость, и муки любви. Но нежданно в этот поэтический отголосок старины ворвались другие мелодии — отозвались выстрелы и крики.
18
Нивяник-зелье — ромашка полевая.
Широкой соседствующей с площадью улицей, отстреливаясь, убегали бандиты, их редкой цепочкой настигали чоновцы, и среди них был Марко Бессмертный. Недалеко от церкви высокий и упитанный бандит поднял обрез, показал на людей, что-то крикнул, и все бандиты бросились на кладбище, смешались с пасхальной гурьбой и люто начали обстреливать чоновцев, растерянно остановившихся: не стрелять же в людей. Вперед выскочил Марко Бессмертный, поднял руку с карабином, который еще дымился, и крикнул, как в колокол ударил:
— Гей, люди, ложитесь на землю!
В один миг толпа упала, оголяя бандитов, и они, как ошалевшие, бросились убегать с кладбища.
За несколько минут прошумел над ней бой, осколок человеческой битвы за счастье, за будущую песню людей и даже за древний поэтический отголосок, который со временем перейдет на сцену и в книги… И едва затихли выстрелы за селом, в селе снова встрепенулись песни о любви, цвет-зелье и работе. И снова в этом она видела поступь истории, колесо которой не в силах остановить ни короткий бандитский обрез, ни куцые мозги разных батькив, которые до сих пор продавали Украину сразу нескольким государствам, хотя на словах и распинались за ее самостийнисть.