Правда и кривда
Шрифт:
— Да что ты!? Когда же успели? Там неизвестно какой беспорядок творился, — удивился Григорий Стратонович.
— Для тебя все-все старались. Даже младшенький не пискнул, будто понимал. Пошли же, посмотришь.
— Спасибо. Пошли. — Он хочет прижать жену, но она уклонилась: Григорий снова забыл, что находится в церкви. — И как тебе новое жилье?
— Ничего. Потолок над головой есть, только все равно капает с него.
Вспомнилась та, уже проданная хата, которую добрыми зелеными руками, как колыбель, покачивали ясени. И стало жалко и старого жилья, и ясеней, как близкой родни.
Григорий Стратонович берет автомат, раздувшийся портфелик, задувает свет и плечо в плечо идет с женой, которая сразу же притихла — страшно стало в темной церкви. На дворе аж вздохнулось с облегчением, и она прислонилась головой к мужу.
— Это что за нежности перед самой колокольней? — заворчал будто недовольно, остановился, поцеловал жену, а она вздохнула. — Чего ты?
— Боюсь, что уплывет это, как сон, — уныло призналась она и прислонилась к нему, руками охватила его плечи, а свою голову опустила мужу на грудь.
— Ну, что ты, любимая! — к его любви присоединилась жалость: — Зачем только печальное видеть впереди.
— Потому что так оно часто и бывает в жизни. Насмотрелась я на это, Григорий; сначала воркование и нежности, а дальше — чего не бывает: равнодушие, неприязнь или даже слезы.
— Пусть ни одна не прольется у тебя, — обеими руками поднял ее голову и поцеловал глаза, брови, межбровье.
— Милый мой, милый, — заклекотал ее голос, и она теперь вся стояла перед мужем, как сама любовь.
— Вот так и забыли о новоселье, — полушутя произнес он и взглянул на колокольню.
— Может, по поводу такого исторического события ударить во все колокола? Пусть сходятся к нам люди добрые.
— А чем ты их будешь угощать? — набежала тень на прояснившееся лицо Екатерины.
— Хоть бы буханка или какой-то кусочек сала был на столе.
— Зато картофель есть! А соль какая? Чего печалиться? В лесах это показалось бы роскошеством! Так ударим в колокола? Я умею! Пареньком не раз вызванивал разное. Сам дьяк мне за это уши обрывал, но и хвалил за талант, — Григорий Стратонович на самом деле подошел к дверям колокольни, но Екатерина обхватила его по-мужски крепкими руками.
— Хватит. Иногда ты бываешь как ребенок.
— Вот и разберись, что ты за штучка! — сказал будто с обидой. — То ученым величаешь, то укоряешь детским умом. Когда же ты правду мне говоришь, а когда лукавишь?
— Люблю тебя, — тихо загудела в ответ.
— И сейчас выкрутилась, — провел рукой между плечами, где спина резковатой линией выгибалась к талии. И бедра резковато выделялись у женщины, будто отталкивались от талии, но вся ее фигуру была преисполнена такого своеобразия и женской привлекательности, что мало кто не заглядывался на нее. Григория это радовало, но иногда и бесило, когда чьи-то глаза дольше обычного паслись на фигуре жены.
Когда супруги подошли к землянке, там как раз потух огонек, зато поднялся невероятный шум.
— Что только эти проказники вытворяют!? — встревожилась Екатерина.
— Наверно, в жмурки начали играть, потому что воля: ни меня, ни тебя нет.
Но вскоре в окошках снова мигнул свет, поколебался какую-то минутку и погас.
— Дети, что вы только делаете? — гневно встала на пороге Екатерина.
— А мы ничего, мама, не делали! — сразу же загомонило несколько голосов. — Засветим ночник, а он гаснет, засветим, а он гаснет, потому что из потолочин выбивается ветер и дует на свет, — показали и губами, и коловоротом рук, как ветер задувает плошку.
Екатерина сама засветила лампу, но ветер сразу же нагнул лепестки огня вниз. Женщина молча, с укором, посмотрела на потолок, прикрыла утлый свет рукой, перенесла в другое место. Здесь меньше дуло, и огонек, вздрагивая, начал освещать бледные, но веселые лица детворы и влажное убожество землянки, которая на сегодня считалась чуть ли не роскошью.
— Хорошее имеем жилье, — Григорий Стратонович, скрывая улыбку, серьезно осматривается вокруг. — Даже печь есть, и место за печкой, и лежанка, только хлеба нет на печи. Ну, дети, как вам здесь живется?
— Хорошо, отец! Очень хорошо! Мама даже к картошке вволю хлеба дала! О! — разными голосами закричала со всех углов детвора.
— Вот какая у нас сегодня щедрая мать. Подраться на новом месте еще не успели?
— Успели, только немножко!
— Василий мне подзатыльники дает! Так дайте ему щелкан, — пожаловался малый Степка.
— А чего ты без мамы лезешь к хлебу? Ел же сегодня, как молотильщик! — баском сказал Василий на неразумного братца.
— Сейчас, дети, еще поедите, — погрустневшим, с улыбкой взглядом пересчитала детские головки.
На застеленном свежей полотняной скатертью столе из начищенной гильзы снаряда нежно просматривал пучок сонных, еще запечатанных подснежников и веточка орешника, покрытая уже распухшими сережками. Это были первые весенние цветы. Они сразу напомнили Григорию и детство, и партизанские весны, когда вестники их — подснежники — прорастали между гильзами патронов или стояли в гильзе снаряда в его землянке.
— Вот и дождались весны, — поднял цветы к лицу, вдохнул их свежий земляной запах. — Кто насобирал?
— Я, отец, — отозвалась зеленоглазая, как и мать, Люба. — Это для вас, потому что вы их любите.
— И не побоялась в лес пойти?
— Мы с соседской Ольгой бегали. В озере под берегом щуку увидели, большую-большую, — развела руками. — Глаза у нее были как фасоль. Она чуть ли не к самой кладке подплыла. Там у озера и насобирали цветов.
— Спасибо, дочка, — прижал к себе крепенькую, скуластую десятилетнюю девочку, которая уже три дня не могла нарадоваться своими новыми сапожками и где надо и не надо хвалилась: