Правда и кривда
Шрифт:
Эти мысли сновали под громкую веснянку, что звучала в широком танце и в душе, а сердце не раз порывалось далеко за село, где и сейчас, наверное, Марко бьется с бандитами. Только бы живым остался он!..
Кроковоє колесо Вище тину стояло, Много дива видало. Чи бачило колесо, Куди милий поїхав? За ним трава зелена И«И там, куда он пошел, зеленая трава, только бы не покраснела она… „Кроковоє колесо вище тину стояло…“» Так, беспокоясь, молча поет она о шагающем колесе, а он движет колесо истории. «Дорогой мой… Ой, что она, глупая, только думает себе? „Кроковоє колесо вище тину стояло… „“.
— Нравятся вам наши веснянки? — подошел к ней Зиновий Петрович Гордиенко. От празднично одетого пчеловода веяло ранней пергой и благоуханием свежей земли.
— Чудесные они, чудесные, будто из девичьей души вынуты.
— Как славно сказали вы, — удивился и обрадовался Зиновий Петрович. — Верите, мы их у Котовского пели! И так пели, будто сами с весны выходили… Запишете их на ноты?
— Непременно запишу.
— Марко их очень любит. Иногда, в одиночестве, и в сельсовете напевает их. Пережитки, как говорит Безбородько.
— Как теперь Марко Трофимович? — в тревоге взглянула на волнистую бороду мужчины, в которой, казалось, непременно должна запутаться пчела. Но там не было насекомого, а лежал лепесток вишневого цвета.
— Уже возвращаются ребята домой, все в аккурат, — успокоил Зиновий Петрович, а потом по-сорочьи, как умел только он, взглянул на нее. — А беспокоитесь понемногу за Марка.
— Конечно, беспокоюсь, — хотела сказать спокойно, но сразу же покраснела.
— Ну, вот и хорошо, дочка, — тепло, с лукавинкой улыбнулся мужичонка. — Может, в свой колокол ударю и рюмку выпью на чьей-то свадьбе.
— Ой, что вы говорите? — аж ойкнула она.
Зиновий Петрович засмеялся:
— Вот и испекся на одной щеке один рак, а на другой — еще один.
— Что вы только выдумываете…
— То, что со стороны видно, — она не знала, что ответить, и растерянно опустила голову: — То, что со стороны видно. Да не стесняйтесь. Кашель и любовь не утаишь.
И, натрясая смешок на вьющуюся медь бороды, весело подыбал к своим пчелам.
А вечером к ней пришел Марко, по традиции с вишневой веточкой. Он как-то непривычно взглянул на нее, непривычно улыбнулся, приблизил свои глаза к ее глазам, и она с трусливой радостью поняла, что перед ней стоит ее судьба.
— Какие же вы сегодня хорошие, Степанида Ивановна.
— Только сегодня?
— И раньше тоже… И встрепенулись вы сейчас так славно, как вишенка, что должна зацвести, — вынул по традиции вишневую веточку и поставил в глиняный кувшин, где отцветали бледные и розовощекие ромашки.
— А зачем вы сломали? — строго глазами показала на отломленную веточку, с росинкой глея.
— Это ветер, Степанида Ивановна. Я цвет не порчу. Его тоже любить надо.
Марко сразу почему-то
— Марко принес?
— Марко, — нехотя ответила, не желая иметь посредника ни в доме, ни в душе.
— Бойкий, ничего не скажешь… Не говорил, практически, что цвет надо любить? — напустил на свой узкий облик жалость к ней.
— Говорил, — сразу насторожилась она, а боль ударила под самое сердце. — А что?
— Да ничего такого, — как-то таинственно ответил Безбородько, сел на парту, и все нашитые карманы френча зашевелились на нем, как крабы.
— Говорите, если начали.
Безбородько закинул ногу на ногу, покачал головой:
— Вам скажи, а вы ему передадите, тогда он и дохнуть мне не даст. И так он имеет работу: подкапывается и под меня, и под моего лавочника.
— Честное слово, все будет между нами.
— Даже честное слово? — призадумался на какую-то минуту. — Тогда смотрите!.. Нехорошо говорят о Марке. Правда, может, это кто-то и напраслину возводит.
— Или напраслина, или правда — говорите! — приказала она, хотя и ощущала, как немеют ноги, как млеет душа.
— Было бы что говорить. Вы видели невесту Устина Трымайводы?
— На похоронах видела ее, — в предчувствии чего-то плохого чуть ли не вскрикнула она.
— Ну да, она там была, хорошая такая девушка. Так вчера Марко в больницу ее отвез.
— Что-то случилось? — едва выговорила, а спиной оперлась о шкаф с книжками.
— Ну да, случилось: дитя должна родить.
— Ну, и что?
— Да ничего, дело житейское. Но чей это будет вишневый цвет — еще неизвестно.
Она застонала, чувствуя, как на исполинском колесе закружились и школа, и земля.
„Кроковоє колесо вище тину стояло…“ — невыносимой болью врывались чьи-то голоса…
Остановись же ты, колесо мучения.
И оно послушалось ее, но на душе было так, будто туда кто-то вбросил жабу. Хотелось наброситься на Безбородько, но сдержала себя: а что, если и такое может быть?
— Вы переживаете? Вам плохо? Как вы побледнели! Вот горе! — забеспокоился Безбородько. — Не надо, Степанида Ивановна, так близко все к сердцу принимать. Может, это все вранье. Чего люди не наговорят. Язык не надо ни одалживать, ни покупать.
Он начал искать воду, а она, как подкошенная, села на стул. За окном снова отозвалась трепетная веснянка, в ней было и ожидание любви, и нивяник-зелье, и милый, который появился еще до того, как закипел корень любви. Все это было в песне, но не у нее.
Она взяла отломленную вишневую веточку и выбросила в окно.
А через несколько дней в семье Трымайводы она увидела несчастную мать, увидела и дитя, которое будет выкопанным, только без хмелин шевелюры, Устином. В честь отца его тоже назвали Устином. И тогда какое-то облегчение пришло в девичье сердце, хоть она и решила больше никогда не думать о Марке.