Правда и кривда
Шрифт:
Эти мысли сновали под громкую веснянку, что звучала в широком танце и в душе, а сердце не раз порывалось далеко за село, где и сейчас, наверное, Марко бьется с бандитами. Только бы живым остался он!..
Кроковоє колесо Вище тину стояло, Много дива видало. Чи бачило колесо, Куди милий поїхав? За ним трава зелена И діброва весела.«И там, куда он пошел, зеленая трава, только бы не покраснела она… „Кроковоє колесо вище тину стояло…“» Так, беспокоясь, молча поет она о шагающем колесе, а он движет колесо истории. «Дорогой мой… Ой, что она, глупая, только думает себе? „Кроковоє колесо вище тину стояло… „“.
— Нравятся вам наши веснянки? — подошел к ней Зиновий Петрович Гордиенко. От празднично одетого пчеловода веяло ранней пергой и благоуханием свежей земли.
— Чудесные они, чудесные, будто из девичьей души вынуты.
— Как славно сказали вы, — удивился и обрадовался Зиновий Петрович. — Верите, мы их у Котовского пели! И так пели, будто сами с весны выходили… Запишете их на ноты?
— Непременно запишу.
— Марко их очень любит. Иногда, в одиночестве, и в сельсовете напевает их. Пережитки, как говорит Безбородько.
— Как теперь Марко Трофимович? — в тревоге взглянула на волнистую бороду мужчины, в которой, казалось, непременно должна запутаться пчела. Но там не было насекомого, а лежал лепесток вишневого цвета.
— Уже возвращаются ребята домой, все в аккурат, — успокоил Зиновий Петрович, а потом по-сорочьи, как умел только он, взглянул на нее. — А беспокоитесь понемногу за Марка.
— Конечно, беспокоюсь, — хотела сказать спокойно, но сразу же покраснела.
— Ну, вот и хорошо, дочка, — тепло, с лукавинкой улыбнулся мужичонка. — Может, в свой колокол ударю и рюмку выпью на чьей-то свадьбе.
— Ой, что вы говорите? — аж ойкнула она.
Зиновий Петрович засмеялся:
— Вот и испекся на одной щеке один рак, а на другой — еще один.
— Что вы только выдумываете…
— То, что со стороны видно, — она не знала, что ответить, и растерянно опустила голову: — То, что со стороны видно. Да не стесняйтесь. Кашель и любовь не утаишь.
И, натрясая смешок на вьющуюся медь бороды, весело подыбал к своим пчелам.
А вечером к ней пришел Марко, по традиции с вишневой веточкой. Он как-то непривычно взглянул на нее, непривычно улыбнулся, приблизил свои глаза к ее глазам, и она с трусливой радостью поняла, что перед ней стоит ее судьба.
— Какие же вы сегодня хорошие, Степанида Ивановна.
— Только сегодня?
— И раньше тоже… И встрепенулись вы сейчас так славно, как вишенка, что должна зацвести, — вынул по традиции вишневую веточку и поставил в глиняный кувшин, где отцветали бледные и розовощекие ромашки.
— А зачем вы сломали? — строго глазами показала на отломленную веточку, с росинкой глея.
— Это ветер, Степанида Ивановна. Я цвет не порчу. Его тоже любить надо.
Марко сразу почему-то нахмурился, увял, простился и ушел. А скоро забрел Антон Безбородько. Он увидел вишневый цвет, ревниво скособочил распухшие губы, на которых дрожал водочный дух.
— Марко принес?
— Марко, — нехотя ответила, не желая иметь посредника ни в доме, ни в душе.
— Бойкий, ничего не скажешь… Не говорил, практически, что цвет надо любить? — напустил на свой узкий облик жалость к ней.
— Говорил, — сразу насторожилась она, а боль ударила под самое сердце. — А что?
— Да ничего такого, — как-то таинственно ответил Безбородько, сел на парту, и все нашитые карманы френча зашевелились на нем, как крабы.
— Говорите, если начали.
Безбородько закинул ногу на ногу, покачал головой:
— Вам скажи, а вы ему передадите, тогда он и дохнуть мне не даст. И так он имеет работу: подкапывается и под меня, и под моего лавочника.
— Честное слово, все будет между нами.
— Даже честное слово? — призадумался на какую-то минуту. — Тогда смотрите!.. Нехорошо говорят о Марке. Правда, может, это кто-то и напраслину возводит.
— Или напраслина, или правда — говорите! — приказала она, хотя и ощущала, как немеют ноги, как млеет душа.
— Было бы что говорить. Вы видели невесту Устина Трымайводы?
— На похоронах видела ее, — в предчувствии чего-то плохого чуть ли не вскрикнула она.
— Ну да, она там была, хорошая такая девушка. Так вчера Марко в больницу ее отвез.
— Что-то случилось? — едва выговорила, а спиной оперлась о шкаф с книжками.
— Ну да, случилось: дитя должна родить.
— Ну, и что?
— Да ничего, дело житейское. Но чей это будет вишневый цвет — еще неизвестно.
Она застонала, чувствуя, как на исполинском колесе закружились и школа, и земля.
„Кроковоє колесо вище тину стояло…“ — невыносимой болью врывались чьи-то голоса…
Остановись же ты, колесо мучения.
И оно послушалось ее, но на душе было так, будто туда кто-то вбросил жабу. Хотелось наброситься на Безбородько, но сдержала себя: а что, если и такое может быть?
— Вы переживаете? Вам плохо? Как вы побледнели! Вот горе! — забеспокоился Безбородько. — Не надо, Степанида Ивановна, так близко все к сердцу принимать. Может, это все вранье. Чего люди не наговорят. Язык не надо ни одалживать, ни покупать.
Он начал искать воду, а она, как подкошенная, села на стул. За окном снова отозвалась трепетная веснянка, в ней было и ожидание любви, и нивяник-зелье, и милый, который появился еще до того, как закипел корень любви. Все это было в песне, но не у нее.
Она взяла отломленную вишневую веточку и выбросила в окно.
А через несколько дней в семье Трымайводы она увидела несчастную мать, увидела и дитя, которое будет выкопанным, только без хмелин шевелюры, Устином. В честь отца его тоже назвали Устином. И тогда какое-то облегчение пришло в девичье сердце, хоть она и решила больше никогда не думать о Марке.