Правда смертного часа. Посмертная судьба
Шрифт:
— Песня эта называется «Баллада о детстве» или «Баллада о старом доме» — это действительно о моем детстве и о моем доме.
А заканчивает свой последний концерт Высоцкий такими словами:
— Могу сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошелся и сейчас меня еле остановили… А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго!
В. Нисанов: «Да, я был на последнем концерте Володи, много фотографировал…»
И. Шевцов: «О концерте в Калининграде (в Подлипках. — В. П.) — последнем,
— Они везли меня в машине, и баба оборачивается и спрашивает: «Владимир Семенович, а правда, что…»
Правильно сказал Валера Янклович — это все равно, что лезть в личную жизнь…»
17 июля— последний зафиксированный телефонный разговор с Парижем, — следующий звонок будет 25-го числа. Но это разговоры по автоматической телефонной связи, а В. В. мог заказать разговор с Парижем… Мог позвонить и от Нисанова.
18 июля— последний «Гамлет». Этот день Высоцкого известен более или менее подробно…
Утром на Малую Грузинскую приезжает Игорь Шевцов. Дня за два до этого он позвонил Высоцкому. В. В. сказал, что снимать «Зеленый фургон» не будет. И Игорь приехал обсудить ситуацию, для него это серьезный удар…
И. Шевцов: «Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуулыбка-полуусмешка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых мне были незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне рассказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что уже нет генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помнится, произвела сильное впечатление на Володю.
Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню, — мне мед прислали. Настоящий…
— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут снимать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я — мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…
— Да обычная история в кино, Володя…
— А мне что с того, что — обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать. Это было бесполезно.
— Нам надо
— Да он начинает что-то делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то, мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение для меня… Может быть, мне и ставить?..
— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно отказываешься, — все! Больше у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно!»
— Да? Ты прав… В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж твое дело. Только ты подумай все же…
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове».
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой:..
Больше о работе он не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…
— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего. Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная беседа, — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней. <…> Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то, раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше…
— У нее положение прочное?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: «Россия! Родина!» Ностальгия… Но — быстро все поняла. Теперь в обществе «Франция — СССР» не бывает вообще, а у меня с ними — говорить нечего.
…Презрительно отозвался о врачах:
— Советы их один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только — чтоб потом сказать: «Я лечил Высоцкого».
Хвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь.
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Так мы пили чай на кухне, болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, а потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он, — вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?