Правду! Ничего, кроме правды!!

Аль Даниил

Ш е р и ф. Перерыв окончен. Заседание продолжается.

В е д у щ и й. С тех пор как мистер Овермэн попросил нас с вами покинуть зал, прошло несколько дней. И мы присутствуем сейчас на одном из следующих заседаний. После небольшого перерыва возобновился допрос, который длится уже несколько часов.

С в и д е т е л ь. …Я считаю, что каждая страна, в соответствии со своими условиями, найдет свои особые пути. Но думаю, что в конечном счете принципы, претворяемые в жизнь в России, восторжествуют везде…

Ю м с. Отвечайте на вопрос кратко и точно: участвовали ли вы в политической деятельности, когда были в России?

С в и д е т е л ь. Да, мою деятельность там можно назвать

политической.

Ю м с. Вы выступали на Третьем съезде Советов рабочих и солдатских депутатов, так ведь?

С в и д е т е л ь. Да.

Ю м с. Были ли вы после возвращения и являетесь ли сейчас официальным представителем большевистского правительства в нашей стране?

С в и д е т е л ь. Нет.

У о л к о т. Если учесть факты, изложенные в ваших лекциях и статьях, выходит, что Советское правительство более умело и рационально организовало страну, чем прежнее правительство России?

С в и д е т е л ь. Да. Безусловно.

У о л к о т. Уж не считаете ли вы необходимым национализировать промышленность в нашей стране, подобно тому как это было сделано Советским правительством в России?

С в и д е т е л ь. Я высказываюсь в пользу национализации промышленности. Я думаю, что если большинство населения нашей страны будет за национализацию, народ своего добьется.

У о л к о т. Я также думаю, что народ добьется своей цели законным конституционным путем.

С в и д е т е л ь. Не знаю, окажется ли наше правительство достаточно гибким, чтобы осуществить такие мероприятия, когда они встанут в порядок дня.

У о л к о т. Для этого нам пришлось бы изменить конституцию.

С в и д е т е л ь. Однако нам не пришлось менять нашу конституцию для того, чтобы без объявления войны послать войска в Россию.

У о л к о т. Мы имели законное право поступить таким образом.

Ю м с. Не создается ли после ваших речей впечатление, что вы пропагандируете насильственное свержение власти?

С в и д е т е л ь. Возможно.

У о л к о т. Вы намеренно создаете у своей аудитории такое впечатление?

С в и д е т е л ь. Да, я отвечаю за свои слова.

В е д у щ и й. Этого человека хорошо знают в Америке. Участник мексиканской революции, военный корреспондент, облазивший все фронты мировой войны, герой революционной борьбы американских рабочих, беззаветный друг русской революции. Да, это он, Джон Рид. Правда, та большая слава, с которой его имя связано для нас с вами, еще не пришла к нему, но она уже близка. Именно сейчас набираются последние листы его знаменитой книги «10 дней, которые потрясли мир…». Она выйдет в свет через месяц.

К и н г. Доктор Саймонс, знали ли вы людей, которые, побывав в России, отправлялись в другие страны и начинали там вести большевистскую пропаганду? Например, известно ли вам, что там был Джон Рид?

С а й м о н с. Да.

К и н г. Он был заодно с большевиками?

С а й м о н с. Он являлся доверенным лицом большевистского правительства.

К и н г. Как относились к нему проживавшие в России настоящие американцы: как к американцу или как к большевику?

С а й м о н с. Как к большевику. У нас было там несколько таких сочувствующих большевикам людей, и мы считали их — разрешите мне употребить настоящее выражение — тупоголовыми людьми.

О в е р м э н. Мы очень рады, доктор, что вы говорите откровенно. Вы вносите много света в это дело, и мы вам очень обязаны.

У о л к о т. Знаете ли вы, мистер Рид, что под словом «революция» в обычном смысле подразумеваются конфликты, насилие и применение оружия?

Р и д. Да, это мне известно.

В е д у щ и й. Риду, конечно, известно, что столь открытая позиция чревата серьезнейшими последствиями.

У

о л к о т. Подумайте, мистер Рид. Возможно, вы подразумеваете свержение существующей — как вы ее называете — капиталистической системы мирным, законным путем.

Р и д. Я…

У о л к о т. Подумайте, мистер Рид, подумайте…

Гаснет свет.

В е д у щ и й. «Подумайте, подумайте…» История, старая как мир! «Столпам общества» мало просто убрать вольнодумца. Им хочется обязательно достичь еще и другого: добиться от своих жертв публичного отречения, покаяния, отказа от убеждений. Всего важнее для них скомпрометировать, ошельмовать, опозорить опасную идею. Точно верстовые столбы, стоят вдоль дороги человеческого прогресса столбы позорные, возле которых пытались распять передовую мысль… Тысяча семьсот третий год. Лондон.

Появляется позорный столб, так называемое «пилори», или «ореховые щипчики»: на верху столба разъемная доска с отверстиями для головы и кистей рук. Человек, поставленный у столба, говорит:

— Я Даниэль Дефо, негоциант… Как видите, меня разыскали и вот… выставили… Меня выдал какой-то доносчик. Между прочим, очень порядочный человек. Он даже постеснялся сам прийти за наградой. Послал своего родственника.

Вы спросите — за что меня удостоили такой чести? Дьявол дернул меня взяться за перо, и я написал брошюру… как мне казалось, весьма благонамеренную. В ней я давал советы властям, как быстрее и лучше истребить всех, кто с ними не согласен. Она так и называется: «Кратчайший путь истребления несогласных». Я называю в ней всех несогласных не иначе как гадами, жабами, шакалами, крокодилами и прочими бранными кличками. Я призывал, чтобы их всех сразу расстреляли, повесили, потравили ядом, утопили, изжарили… Властям моя книжка сначала очень понравилась, а меня стали всячески хвалить… Но вдруг какой-то негодяй подсказал высоким особам, будто моя книжка — сатира, памфлет на их порядки, хитрая издевка… Книжку перечитали еще раз, другими глазами… И вот я у позорного столба… Между прочим, это я уже второй раз стою… Еще в тюрьме я написал оду… Тоже из благонамеренных побуждений — «Гимн позорному столбу». Почему-то мое произведение опять не понравилось, несмотря на то, что это гимн! Гимн! Я с почтением назвал там позорный столб «священной государственной машиной для обуздания мысли». Ну разве это не так?! И вот меня опять выставили. Потребовали, чтобы я покаялся и прекратил писать сатиру на правителей. Конечно, я охотно покаялся и в доказательство объявил, что пишу теперь «Сатиру на самого себя…». Так нет! И это плохо: сочли за намек! Завтра меня опять выставят. Что же делать? Что можно написать, чтобы никого не обидеть? Есть у меня идея: напишу про человека, который вообще живет один… На необитаемом острове, кругом ни души… Сам себе и государь, и подданный… Тут что ни напиши, никого не обидишь. Я уже имя придумал своему герою — Робинзон. Фамилию для него еще выбираю…

Ну, это дело будущего. А пока я все думаю: что же все-таки так не понравилось в моем «Гимне позорному столбу»? Теряюсь в догадках! Может быть, эти слова: «Скажите людям, поставившим здесь осужденного, что они — не он, а они — позор своего времени»!

Столб с Дефо исчезает.

В е д у щ и й. Двадцатое мая тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года. Петербург.

На помосте у черного столба стоит человек в очках, в черном с бархатным воротником пальто. В руках у него букетик. На ногах калоши. Человек прикован к столбу цепями. На груди у него табличка: «Николай Гаврилов Чернышевский. Злоумышлял к ниспровержению существующих порядков».