Правила одиночества
Шрифт:
— Ладно, Джумабаев, — сказал Ислам сержанту, — иди с богом и постарайся запомнить этот день. В следующий раз, когда захочешь поиздеваться над салагой, подумай над тем, что я мог тебя избить, как собаку, и утопить в Каспийском море, но не сделал этого — пожалел. А ведь ты никогда не жалел нас, и вот этот Меликов, который за тебя заступается, тоже натерпелся от тебя в свое время.
Проникся ли этими словами Джумабаев — неизвестно. Плоское лицо степняка ничего не выражало. Ислам отпустил его и пошел к своим. Через полчаса он услышал свою фамилию, простился с Меликовым, сел в военный автобус и отбыл в Нахичевань, к месту несения дальнейшей службы.
Нахичевань
С Мамедом он познакомился в линейных частях, во время утреннего дивизионного построения на плацу.
Командир батареи, старший лейтенант Мотуз, важной птицей расхаживает перед строем — он и похож на гуся: высокий, крупный, с маленькой головой. Командир часто поглядывает на угол казармы, из-за которого должен появиться командир дивизиона, подполковник Тумасов.
Тот появляется минута в минуту — Ислама всегда преследует ощущение, что подполковник специально выжидает за углом, для пущего эффекта. Он идет быстрым шагом, слегка заваливаясь на бок, на ходу докуривая сигарету. Завидев командира, Мотуз подбирается и движется строевым шагом навстречу. Тумасов бросает наполовину выкуренную сигарету с фильтром — полковник курит «Столичные», — и многие солдаты отмечают место, куда она упала, чтобы потом подобрать. Оба офицера синхронно тянут правые руки вверх, чтобы отдать честь, но у подполковника ладонь останавливается у правой брови, у старшего лейтенанта — упирается в оттопыренное ухо. Следует четкий доклад.
Затем комбат резко бросает ладонь вниз и делает шаг в сторону, комдив проходит вперед, поворачивается лицом к солдатам и приветствует их.
Дивизион в ответ грохочет так, что облетевшие тополя в испуге роняют остатки листьев. Лицо Тумасова невозмутимо: ни один мускул, как говорится, не дрогнет. Он тайный армянин — на самом деле он Тумасян, откуда у этого народа такая страсть к конспирации? Тумасов, Парсаданов… Очень смуглый, похожий на колдуна-магрибинца из «Волшебной лампы Аладдина», сильно щурит глаза. Опускает руку, и видно, что одно плечо выше другого, — сильно сутулится.
Негромко переговариваются. В это время из казармы на крыльцо выходит солдат и вдоль фасада идет в сторону умывальника. Строй провожает его взглядами, смотрит на его тапочки, совершенно возмутительные по своей дерзости домашние тапочки сиреневого цвета с кистями. На лицах солдат появляются улыбки. Почувствовав неладное, Мотуз оборачивается, и лицо его багровеет от гнева: он открывает рот, но не успевает — солдат скрывается за углом.
— Старшина, — говорит комбат, — почему у вас солдаты разгуливают по части, почему он не в строю?
Старшина батареи, прапорщик Алиев, принимает стойку смирно и четко отвечает:
— У него освобождение, товарищ старший лейтенант. После госпиталя.
— В чем дело? — недовольно спрашивает Тумасов.
— Курбан-заде вышел из госпиталя, — докладывает Мотуз.
— Неужели? Где же он?
— В туалет пошел.
Комдив оборачивается и смотрит на угол, за которым скрылся Курбан-заде.
Эту фамилию Караев слышит каждый день в течение всего времени, что он находится в линейных войсках. При каждой проверке старшина выкрикивает: «Курбан-заде», а дежурный отвечает: «госпиталь».
Весь дивизион ждет появления Курбан-заде из туалета. Через несколько минут старшина, не выдержав напряжения, срывается с места и бежит за ним. Комбат морщится: подобное рвение сейчас крайне неуместно, так как происходит не по уставу. Подполковнику надоедает ждать, и он поворачивается лицом к строю. Далее следует развод на хозработы. Тумасов собирается уходить, когда раздаются голоса и из-за угла появляется Курбан-заде, подталкиваемый старшиной.
— Ара, что ты меня толкаешь? — огрызается Курбан-заде.
— Я вам приказываю, товарищ солдат, — громче необходимого говорит старшина, — встаньте в строй.
— Я тебя сейчас так толкну, — отвечает солдат, — улетишь отсюда.
— Бегом ко мне, — приказывает комдив.
Но устремляется к нему один старшина, которому можно было бы и не делать этого, а солдат продолжает двигаться шагом, только начинает слегка прихрамывать. Старшина, добежав до начальства, оглядывается и кричит:
— Бегом была команда.
Однако солдат уже дошел и стоит перед подполковником.
— Почему не в строю? — глухо спрашивает комдив.
— У меня освобождение, — отвечает солдат.
— Что же тебя за восемь месяцев не вылечили в госпитале? — с сарказмом произносит Тумасов. И добавляет, — почему в тапочках?
— Мозоль натер.
— С непривычки, — продолжает иронизировать комдив, — ты же сапоги еще не разносил за год службы — все в госпитале лежишь.
Тумасов смотрит на старшину.
— У него освобождение?
— Так точно, товарищ подполковник.
— Зачем же вы бегали за ним, сразу не могли сказать?
— Виноват, товарищ подполковник.
Тумасов смотрит на старшину тяжелым взглядом. Алиев говорит по-русски сносно, но с жутким акцентом и не все понимает — в прошлый раз, когда комдив вошел в Ленинскую комнату, старшина скомандовал: «Товарищи солдаты», тогда как этой командой поднимают только офицеров при появлении старшего по званию, а солдатам просто говорят «встать!».
Тумасов переводит взгляд на Курбан-заде.
— У вас освобождение от чего?
— От строевой, — отвечает Курбан-заде.
— Отвечать по уставу!
— От строевой, товарищ подполковник. Тумасов, обращаясь к Мотузу, замечает:
— У него освобождение от строевой, так займите его нестроевой работой.
— Слушаюсь, — говорит Мотуз.
— Становитесь в строй, солдат, — приказывает комбат, — строевых занятий сегодня не будет, пойдете в автопарк обслуживать технику.
— Может быть, я Пашаеву помогу оформлять Ленинскую комнату? — говорит Курбан-заде. — Я же художник.
— Встать в строй, — повторяет комбат и, обращаясь к старшине, — тапочки выдайте ему казенные.