Правила весны
Шрифт:
За дверью Нина в зеленой шапочке и пальто.
— Ты не сердишься? Нет. Дома не сидится. У меня есть талоны в кино. На последний сеанс успеем.
— Знаешь… не хочется.
— Опять не хочется. Я знаю о вашем «колуне». У меня деньги есть.
— Ну, тогда хочется.
Кино.
Сидим на балконе у стенки. Над головой сквозь темноту прямо на экран летит и ширится голубая, вздрагивающая дорога.
Оттого, что в зале темно, оттого, что все глаза жадно поглощают экранную жизнь, руки — мои
Нина спокойно, но сильно отбивает атаку. Достается здорово.
В антрактах видно, что кисти рук превратились в вареных раков. Успокаивает их изолятор. Нина сажает правую руку в карман и держит своей левой. Заключение неплохое. Цепкий страж еще лучше.
Нина отрывает глаза от экрана и шепотом:
— Чего это ты вдруг… То таким ураганом — влетит в читалку, уставится сычем в газету и хоть бы на кого взглянул.
— Откуда я знал, что кроме газеты мне на тебя можно уставиться?
Она сердито отворачивается. А бедный заключенный кулак страдает из-за болтливости языка. Его тискают, щиплют.
Из духоты кино нас выносит поток зрителей. На улицах тихо, только кое-где звенят трамваи.
Наш дом ослеп. В его бесчисленных глазах темнота, только где-то на пятом ночную синь сверлит мутножелтое бельмо. На лестнице грузная темнота. Кажется, что лестница хитрит, притворяется спокойной, что она лишь для того скорчилась в складки ступенек, чтобы неожиданно разом выпрямиться и взлететь к звездам, оставив нас в коробках этажей.
Но нас не проведешь. Мы остаемся дежурить на верхней площадке. Хотя я тоже хитрю. Просто нам не спится. Хочется поболтать, постоять друг против друга.
Стоим тесно, точно прижались. Грудь с грудью, лицо в лицо. Удивляемся тому, что в нас таится столько слов. Молчим. И молчать хорошо. Мои руки опять начинают буйствовать. Нинкины не сдают.
Война рук.
От возни Нина заглушено взвизгивает, смеется… От промаха ее лицо летит в мое. Она падает на меня. Можно задержать, предотвратить крушение. Но нет. Магнит молодости действует с невероятной силой… Губы врезаются в губы и застывают. Потом как бы испугавшись этой магнитной силы, Нина быстро отрывается и бегом к себе в комнату.
«Гарбузия» сопит, бредит, скрипит зубами, ворочается. Ложусь на выгнувшуюся верблюдом койку. Губы горят, точно с них кожу сорвали. Сегодня они узнали, какими сочными и злыми могут быть губы девчонки.
Последние три дня «колуна», Только три дня разбивают то, что создалось за два года.
Откуда это такая злоба, раздражительность. Хочется огрызаться, бить, кромсать. Больше всего достается Чеби:
— Голодай из-за этой вороны.
Чеби хмурится, оскалившись — сует под нос кулаки. А раз кулак под
Драки вспыхивают, как порох. Разнимающйе и те, стараются влепить кому-нибудь затрещину. От этого «гарбузия» пустеет.
Наши хождения табуном кончились. Каждый сам себе добывает шамовку. У каждого вдруг появились свои личные друзья. Свои интересы. В «гарбузии» стараемся не встречаться. Бродим по чужим комнатам.
Мир стал неуютным и злым.
Эти три дня прячусь от Нины. Бесцельно болтаюсь по улицам. Не раздеваясь, засыпаю, уткнувшись лицом в подушку.
Получка — день обжорки. В фабзавуче праздник.
С утра в цехах лихорадка: первогодники поочередно выбегают посмотреть на проходную, которая пропустит сумку с деньгами. Второгодники бегают в местком.
Небольшой, толстенький, как обрубок, предместкома, жестяник Лешка, поминутно звонит по телефону.
— Центральная касса? Центральная, кассир вышел? Что? Что? Уже идет? Идет, ребята.
Толпа сборщиков членских взносов быстро расхватывает списки и немедля разбегается по цехам сообщить радостную весть.
— Ребята, кому должен, всем прощаю.
— Кто на уголок? Сюда…
— А бумажки-то новенькие, двадцатипятирублевенькие.
— Старо. Мне червончики подавай, чтоб хрустели да в дырку не проваливались.
— Гуляй ты, новая деревня…
Напряжение увеличивается. Даже солидный третий год — чернорабочие, кочегары — начинают поглядывать на проходную.
— И-де-ет!
— С сумкой и охранником милашка вкалывает.
Это пролетает по всем мастерским и классам.
Новая забота.
— Чья очередь первым к кассиру?
В литейку пришла курьерша.
— Литейщики, получать карбованцы.
Радостный рев. Инструмент в сторону. Мыться некогда. Коричневые спецовки, вырвавшись из узкой двери, галопом мчатся в спортзал. В зале из столов замкнутый круг. В кругу кассир и вереница сборщиков.
В цехах нетерпение.
— Что же это литейщики так долго получают?
Слесаря бунтуют. Пробуют пробраться в спортзал, но зоркие мастера ловят и беспощадно записывают в последнюю очередь.
В столовой обжорка. Баррикады из грязных тарелок, стаканов, вилок, ложек…
Серебро моих карманов воинственно звенит. Я один из самоотверженных героев обжорки. Под боевое чавканье увеличиваю баррикады. Прибывают новые силы…
Шмот, точно разведчик дикой дивизии, зажав в зубах громадный бутерброд с икрой, тащит в руках две тарелки клюквенной крови, залитой молоком. Под мышками пара мучных снарядов — булки. Он двигается на меня, складывает все и рапортует:
— Гром, что это Чеби деньги не берет? Говорит — катитесь… Возьми хоть ты, а то в два счета проем.