Правила весны
Шрифт:
Для угрозы вытаскиваю пузырек чернил. Они знают, чем это пахнет. Не раз уходили размалеванными. Но сегодня их не проймешь. Они низко нагибаются, дышут в шею, в плечи, голову…
Как тут писать? Даю Шмоту щелчок (он за всех отдувается) и складываю листки. Ребятам больше заняться нечем, по одному улетучиваются. Остается Толька. Он лежит лицом в подушку. Подушка от пота и грязи пятниста, как леопард.
Над Толькиной койкой надо бы прибить надпись: — Обращаться осторожно. И если это исполнять, он будет славным парнем. Душа-парень.
— Только, что там у вас в мастерской вышло?
Он отрывает от подушки лицо и смотрит куда-то в сторону. Он спокоен.
— Ничего… В морду дал, чтоб не приставали.
— Почему ты к завмасту не пошел? За это больше влепят.
— Перед кем я оправдываться буду… Сами придут, если захотят.
Он уже зло смотрит на меня, потом резко поворачивается спиной. «Ярунки» успокоились. За стеной тихо. Зато в открытое окно со двора врывается бумканье гитар, хохот и визг девчат.
Сесть что-ли опять писать. Нет, не пойдет. Там во дворе наверное… А впрочем, какое мне дело, что где-то хохочет и бесится Нина. Но для чего я беру кепку? Почему ноги сами торопятся спуститься вниз, во двор?
Двор наш как дно высохшего озера, над которым нависли четыре серых глазастых стены. Посредине столб с фонарем. В одном углу двора ребята ходят в обхватку, у них гитара, песни. В противоположном углу играют в «два мало — три много».
У выхода, прислонившись к стене стоит Нина. Перед нею двойка ребят. Они состязаются в кривлянии друг перед другом. Нина смеется.
Умышленно не замечаю этого, проскакиваю к играющим, ко там все заняты — я лишний.
Бреду к калитке. У меня обида. А на кого? Кто разберется, на кого здесь нужно обижаться.
Наша улица темна и куца. Подпираю угол дома. По улице торопливо пробегают прохожие. Какой я балда. Чего легче было бы просто подойти третьим к Нинке. Восемнадцать лет, а такой тюпа. Теперь неудобно, ведь не заметил…
Вдруг чья-то рука вскакивает под кепку, сжимает метелку волос. Я узнаю ее. Ждал и был уверен, что так случится.
— Ты что фасонишься?
Голова моя послушно мотается под сильными пальцами, в которых скрипят волосы.
— В следующий раз не проходи мимо, задрав нос.
Я не сержусь. Рад, здорово рад даже, что попало.
Локоть к локтю, пальцы между пальцев. У ней левая рука, у меня правая, ее сердце бьется рядом. Итти тесно, но лучше этой тесноты не придумаешь… Так можно ходить без конца.
Проходим по трамвайной линии. У остановки торчат первогодники. У них состязания чемпионов от трамвайной «колбасы».
Двойка из них садится на «колбасу» встречных трамваев и уезжает. Остальные терпеливо ждут того, кто раньше приедет с другой стороны. Чтоб так приехать, чемпион должен сменить десяток трамваев. Это — победитель. И так по очереди.
Нина подбегает к ним, заглядывает под кепи, спрашивает фамилии, читает наскоро испеченные
Нина возвращается с видом победителя. Опять рука в руку. Так мы можем исколесить наш квартал сотни раз. Слов и смеху хватит.
Только разве можно «гарбузовцу» куда-нибудь незаметно скрыться, разве можно таким необычным делом заниматься — ходить в одиночку да с девчонкой. По нашим следам тайная разведка. «Шпики» крадутся, прячутся за углами, но не выдерживают, у ворот окружают толпой и тащат домой.
Хороший сегодня вечер.
Когда в кармане, в тумбочках, в общих шкафчиках пусто — это значит «колун».
«Колун» — это такое время, когда общежитейцы больше всего изобретают, когда все таланты переключаются в одно искусство — искусство добыть жратву.
Руководство и учитель в этом деле — старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из железного колуна славную похлебку.
Обычно над общежитием «колун» нависает за два, за три дня до получки. Но в этот месяц над «гарбузией» он грозно повис за десять дней.
Когда в шкафчике зияет неприятная пустота, когда желудок подымает бузу, поневоле станешь изобретателем. Но что выдумаешь, если все способы использованы, устарели?
Юрка — непревзойденный талант и в этих делах. Он в первый же день обшарил все карманы, существующие в «гарбузии». В результате появилось пять медных монет. Пять темных кружков, на которые не захочет сменяться ни одна порция обеда. И все же «гарбузия» обедала.
Юрка пошел по цехам, с беспечностью богача позванивающего монетами. Так он обошел работающих ребят, каждому шепча на ухо:
— Курить захотелось… На папиросы только копейки не хватает.
При этом тряс карман.
— Будь друг — добавь!
К обеду во всех его карманах трезвонила медь.
Ужин добыт таким же способом. Шмоту «нехватало» копейки на письмо.
Следующий день беспощаден. Откуда-то все знают, что в «гарбузии» «колун», что гарбузовцев надо опасаться.
Обеденный перерыв тосклив, как осеннее хлюпание. Тоску желудка забиваем картинками и рассказами журналов. Вся «гарбузия», мрачно насупившись, сидит в красном уголке под хрюкающим и свистящим радио.
О жратве молчок.
Вечер.
Тут бы греметь комнатному оркестру, звучать речами, нужно бы качать Грицку, пировать!
Грицке к концу дня мастер объявил:
— Ну, белобрысый, с завтрашнего дня ты работаешь за поммастера. На совещании выдвинули. Подымай ноздри.
Грицка лучший ученик слесарки. Герой дня.
А в «гарбузии» точно покойник — скука, тишина.
Те, кто посмётливей, легли спать — «А то еще ужинать захочется».
Остальные уткнулись в книги. Время тянется как бесконечный ремень.