Правитель Аляски
Шрифт:
— Ревизуя наши американские колонии, — суховато сказал Головнин, — я убедился, что и в наших селениях отношение к алеутам и другим работающим на компанию природным жителям во многом похоже на отношение к бесправным рабам. На Кадьяке и Алеутских островах мне жаловались на жестокие притеснения, кои испытывают они от местных приказчиков, на то, что их надолго отрывают от семей и заставляют идти в опасные экспедиции, часто приводящие к гибели людей. И такое случается вплоть до наших дней. Кадьякский тоен Наккан жаловался мне, что недавно послали его вместе с единоплеменниками промышлять морских бобров на французском судне. Они ехать по проливам отказались, боясь нападения колошей, но их заверили, что судно пойдёт на необитаемый остров. Обманули! Завезли в место, где проживают колоши, и во время высадки на берег подверглись
Гагемейстер слушал Головнина с краской на лице, боясь оторвать глаза от палубы.
— Погоди-ка, Леонтий, — взглянув на него, сказал Головнин, — да не при твоём ли уже правлении это случилось?
— Да, это я, — хмуро подтвердил Гагемейстер, — заключил с французом Рокфелем соглашение о совместном промысле. Но в нём было записано обязательство француза: на случай возможной гибели компанейских служащих он должен был уплатить компании по двести талеров за каждого погибшего алеута. За неимением наличной суммы Рокфель обещал вернуть долг грузом пшеницы, которую намерен обменять на свои товары у монахов в Калифорнии.
— Н-да! — раздражённо сказал Головнин. — Пшеницы у тебя, кажется, и без того хватает, а вот двадцать с лишком служащих компании уже не вернёшь. Да и откуда взялась такая такса — двести талеров за жизнь человека? Я не ожидал, Леонтий, что и ты будешь пользоваться методами, которые скомпрометированы в других колониях. Мне кажется, и для тебя лично, и для того человека, которого ты намерен оставить своим преемником, — я слышал, это зять Баранова Яновский, — будет лучше решительно отказаться от способов деятельности, связанных с гибелью людей. Я собрал достаточно прискорбных фактов и намерен в своей записке на имя императора и в правительственные органы со всей резкостью поставить вопрос о необходимости реформы управления в Российско-Американской компании и о потребности неотложно установить здесь новые, более гуманные отношения со служащими. Прошу иметь это в виду!
— Можешь поверить мне, Василий Михайлович, я и сам пожалел, что связался с этим французом, — виновато сказал Гагемейстер.
— Когда ты собираешься окончательно передать дела Яновскому и почему ты решил это сделать?
— Я чувствую недоверие к себе со стороны промышленников, особенно тех, кого называют здесь старовояжными. Баранов был слишком популярен среди них. У меня есть опасение, что они намерены саботировать те реформы, которые я собирался осуществить. Они видят во мне чужака. К зятю же Баранова у них неплохое отношение. Ему договориться с ними будет легче. Ты же сам знаешь, Василий Михайлович, какой здесь буйный, шальной народ. Ежели они готовили заговор против самого Баранова, то кто поручится, что и мне не избежать подобной судьбы? Скажу тебе откровенно: к этой работе душа у меня не лежит. Я взял на себя обязанности главного правителя временно, следуя данным мне полномочиям, когда увидел, что Баранов по старости лет с делами не справляется. Ты слышал, кстати, какие-либо новости о завершении процесса над заговорщиками, коих я отвёз на «Неве» в Россию?
— Новости есть, — помолчав, ответил Головнин. — Следствие по их делу было завершено лишь в прошлом году, весной, и незадолго до моего отплытия слушалось в Сенате. Зачинщиков приговорили к различным срокам наказания. Со стороны некоторых высоких правительственных лиц было выражено пожелание к Сенату рассмотреть вопрос и о вине Баранова перед служащими компании. Но Сенат, как я слышал, отклонил подобное требование на том основании, что обвинения против Баранова были выдвинуты изобличёнными в заговоре преступниками, коим закон не дозволяет верить. Тем не менее слушание в Сенате послужило ещё одной причиной организации ревизии американских колоний, для чего я был сюда послан.
— Вот оно что! — понимающе пробормотал Гагемейстер.
— Кстати, со мной отправляется в Россию сын Баранова — Антипатр. Я обещал Баранову пристроить сына в Морской
— Я бы хотел, — после минутного раздумья ответил Гагемейстер, — заглянуть по пути в Батавию. Это крупный торговый порт. Почему бы не попробовать завязать там торговые связи?
— Без остановки до Батавии всё же далековато, — с сомнением сказал Головнин.
— Я планирую по пути туда зайти на остров Кауаи. Подушкин уверил меня, что в зачёт своих долгов тамошний король расплатится с компанией сандаловым деревом. Дерево же можно выгодно продать в Батавии.
— Это, пожалуй, разумно, — согласился Головнин. Он взглянул на поднявшееся к зениту солнце. — За разговорами время к обеду подошло. Надеюсь, не откажешься оценить кулинарные способности моего повара?
— Не откажусь, — качнул головой Гагемейстер. — А после обеда прошу ко мне. Продолжим наши беседы на борту «Кутузова».
Ново-Архангельск,
октябрь — ноябрь 1818 года
Наконец многомесячный труд по передаче дел, кропотливому подсчёту доходов и расходов компании за время правления Баранова был завершён. Принятый Хлебниковым капитал составил кругленькую сумму в два с половиной миллиона рублей.
Изучая финансовые итоги деятельности бывшего главного правителя, Кирилл Тимофеевич не уставал поражаться его деловой хватке. И вот теперь решился доверительно спросить кое о чём.
— Да как же вы, Александр Андреевич, умудрялись выкручиваться, ежели получали из России столь ограниченные средства, всего-то около трёх миллионов рублей за последние двенадцать лет, а купили у англичан и бостонцев за то же время пять кораблей и на много большую сумму необходимых колониям товаров и съестных припасов?
— Вот так, Кирилл Тимофеевич, и выкручивался, — усмехнулся Баранов. — Всю разницу покрывал за счёт мены товаров на мягкую рухлядь с чужеземными корабельщиками да в Россию на пятнадцать миллионов мехов за то же время отправил. Так и получилось, что, несмотря на потери ценных грузов и кораблей, а было их, к глубокому прискорбию, немало, удалось, как мы с тобой подсчитали, удвоить капиталы компании.
— А себе-то хоть сумели за эти годы состояние сколотить? — осторожно поинтересовался Хлебников. — Вы уж, извините меня, Александр Андреевич, за праздное любопытство, да только здесь поговаривают, что у вас счета в зарубежных банках имеются на весьма солидную сумму...
— Всё это враки и пустая болтовня, — с некоторым раздражением ответил Баранов. — Те, кто слухи эти обо мне распускают, по своему аршину Баранова меряют: как же, мол, не нажиться за счёт компании, коли миллионами ворочал? Никто, мол, сделки Баранова с бостонцами не контролировал и никто не мешал ему истинные доходы от главного правления компании утаить. Скажу тебе откровенно, Кирилл Тимофеевич, были у меня весьма немалые возможности собственный карман набить, так что и комар бы носа не подточил. Кто другой на моём месте не устоял бы от соблазна этим воспользоваться. Но мне собственное честное имя дороже всего было. От компании имел я, Кирилл Тимофеевич, неплохое содержание, как-никак двадцать паёв. Да только видел я, что ближайшие мои помощники, Кусков Иван Александрович и Баннер Иван Иванович, компанией немножко обижены. Пришлось, чтоб удержать их на службе и ценных людей не лишиться, и им от своего пирога уделять. И другим надо было помогать. Опять же на святое дело, когда Божьи храмы строили, и на Кадьяке, и здесь, не мог я из своих сбережений не пожертвовать. А теперь вот вижу, что к старости лет насчёт собственного финансового благополучия промахнулся. Случись со мной беда, и жене моей, Анне Григорьевне, без пенсии от компании трудно будет прожить. Добро хоть Иринушка за хорошим и работящим человеком устроена. Семён Иванович пропасть ей не даст. Для меня же благо компании всегда на первом месте стояло. Чтоб залатать кой-где дыры, и от своего кармана не раз отрывал. Вот и пойми теперь, Кирилл Тимофеевич, что неоткуда этим миллионным счетам в иностранных банках взяться. Боюсь, и самому-то на достойную старость без пенсии от компании не хватит.