Право безумной ночи
Шрифт:
Он стал намного сдержаннее, раньше сказал бы, что Илья — сексуальное меньшинство, и его следует наказать посредством расстрела. Сейчас все его эмоции поместились в короткое предложение: Илья меня очень подвел. Но это совсем не значит, что Илья гетеросексуал и будет жить-поживать и добра наживать пуще прежнего. Просто теперь формулировка изменилась — но не означает, что сам человек изменился. Он и раньше был сдержан, а сейчас просто научился загонять свою натуру очень глубоко, жизнь заставила. Жизнь, так или иначе, нагибает всех, просто кого-то больше, а кого-то меньше. А стоит ли оно того,
— Я в курсе, Миша. Как только увидела копии тех документов, сразу поняла, что это кто-то совсем рядом с тобой. Просто сомневалась, кто именно — Басанский или Пелехов.
— Пелехова исключили сразу, на момент, когда все это происходило, он был за границей, почти год.
— Ну, вот как раз этого я не знала. Я только потом поняла, что это Басанский — у Пелехова не было доступа к той стороне бизнеса, который подвергся атаке.
Мы оба изменились. Я тоже научилась прятать за формулировками то, что можно выразить короче. Но формулировки тем и хороши, что они нейтральны.
— Я хотел бы, чтобы ты подключилась к расследованию.
— Зачем? У тебя полно отличных специалистов, а я работаю очень своеобразно, и в чинопочитании, как ты, возможно, уже понял, так и не преуспела.
— Оль, мне твое чинопочитание и в хрен не вперлось.
Вот теперь ты прежний, живой и настоящий! Это та формулировка, к которой мы оба привыкли.
— Миша, у меня с детьми такое, ты же видишь… И еще есть большая проблема…
— Я в курсе, — он смотрит на дорогу через плечо Валерия. — Давай так: ты соглашаешься участвовать в расследовании, а я помогаю тебе с твоей проблемой.
— Да какое уже расследование, Миша? Злодеи пойманы, сидят на гауптвахте, справедливость восторжествовала, убытки ты себе возместишь, так или иначе. Какое еще тебе надобно расследование?
— Я хочу, чтобы ты проанализировала некоторые наши направления в бизнесе. Оль, я готов заплатить тебе любую сумму, какую назовешь, чтобы ты поработала на меня и сделала то, что ты обычно делаешь, — нашла ходы, лазейки, прорехи, неточности…
— Все, приехали. Пообедаешь с нами?
— Пообедаю. Голоден неприлично просто.
Я не представила его ни Деньке, ни Валерию, но никого это, похоже, не беспокоит, кроме, пожалуй, официантов и посетителей ресторана, многие из которых знают Семеновых в лицо.
— Заказывайте, а я схожу попудрю нос.
Пусть посидят втроем, делая вид, что не замечают взглядов. Ну, и охрана пусть напряжется — как же, шеф обедает невесть с кем, невесть где! И нет дежурной собачки, которая попробует его еду на предмет яда! И вообще сплошной геморрой. Но у охраны работа такая, ничего не поделаешь.
Зачем я ему понадобилась? Все, что я могу для него сделать, гораздо лучше сделает другой человек, тот, который всему меня научил — а в итоге предал. Да не нужна ему никакая моя работа, но ему зачем-то очень нужно, чтобы я была в пределах досягаемости. Так нужно, что он не поленился самолично явиться и сплести мне этих басен Лафонтена.
Но верить-то я совсем не обязана. Я и не верю.
17
Матвей все так же перевязан и подсоединен к
— Мам…
— Что, малыш?
— Не плачь… Не надо. Со мной все будет хорошо.
Разве я плачу? Наверное, плачу. Мой ребенок едва жив, и я знаю, что ему все время больно, — и ничего не могу с этим поделать. И сейчас мои дети сядут в самолет и улетят от меня за сотни километров — а я не могу полететь с ними, чтобы поддерживать их, заботиться о них, потому что какой-то больной ублюдок вдруг решил добыть мой скальп — и ладно бы только мой…
— Люша, ты плачешь?
Голос Марконова в трубке немного раздраженный. Он не любит проявления негативных эмоций, ему нравится, когда все гладко и ровно, я улыбаюсь и рассказываю ему что-то интересное и приятное. И если что-то плохо, он всегда старается исправить, как умеет и как считает нужным. Но есть вещи, которые он исправить не может. Например, исправить мое горе и отчаяние, и страх от разлуки с детьми, и пустоту, и тревогу. И он понимает это, и сердится на меня — но тут уж я ничего не могу поделать.
— Виталик, я никогда не расставалась с ними надолго… Как они там будут — одни? А если что-то пойдет не так, а меня не будет рядом…
— Люша, парни взрослые. Уймись. Все, хватит киснуть, с ними обоими все будет хорошо, ни к чему эти бабские стоны.
Он не понимает — или понимает, но не хочет принять, а это все равно. Он паршиво себя чувствует, когда рядом с ним такие эмоции, он создал свой мир, в котором никто не плачет, никто не тоскует, никто не взрывается в машинах и никто не умирает, и он оберегает этот свой мир от вторжения таких, как я — с проблемами, сомнениями, ощущением беды. Он зачем-то приручил меня — не знаю, зачем, и теперь ему неловко просто выбросить меня за пределы этого своего мира, но и грин-карту я там никогда не получу — так, гостевую визу, не более.
Но сейчас мне на это плевать. Мои дети улетают от меня слишком далеко, чтобы я могла спокойно думать об этом. И Матвей выглядит ужасно, и рука его все еще горячая от температуры.
— Мам…
— Что, малыш?
— Не переживай за меня. Я выживу.
— Я знаю, малыш.
Но я не знаю, как буду без вас обоих! Я с ума сойду от тоски и тревоги! Я уже схожу с ума. И когда я доберусь до того, кто мне все это устроил, я с него живьем кожу сдеру и буду наслаждаться его криками, продлевая его мучения. Потому что моя жизнь полетела вверх тормашками, а мои дети сейчас улетают от меня невесть куда.
— Мы с Дэном не пропадем, мам.
— Я знаю, но все равно.
— Мам, ты… Ты же боец. Не раскисай.
Я не боец. У меня просто выбора не было, и сейчас нет, потому мне пришлось взвалить на себя все это и тащить, тащить… Но я не боец, и если бы был жив Клим, я бы никогда не превратилась в лошадь.
И с вами бы не случилось того, что случилось.
Я плохая мать.
— Ольга Владимировна, как только ребята прилетят, с вами тут же свяжется представитель клиники, — Ершов в своем сером костюме кажется мне вампиром из сказки. — Все будет хорошо. Смотрите, самолет нас уже ждет.