Право на поединок
Шрифт:
Волкодаву не требовалось объяснять, как такое бывает. Несчастный провалился в трещину ледника и замёрз в ней, переломав руки и ноги. И было это давно, очень давно. Снег и ледяное крошево, заполнившие могилу, успели слежаться и под собственной тяжестью превратиться в глыбу прозрачного монолитного льда. Для этого требовался не один век. А уж для того, чтобы оказаться на самом дне когда-то обширного ледника, под слоями камня и земли, рядом с неизвестно какими водами промытой пещерой…
Венн подошёл поближе к стене и вгляделся, напрягая зрение. Мёртвый человек висел к нему лицом. Его рот был страдальчески приоткрыт, возле губ так и застыло во льду облачко вытекшей крови. Эге! да ему ещё и рёбра раздавило, смекнул Волкодав. Как мучился небось, бедолага!
А в остальном лицо выглядело совершенно живым, даже глаза остались открытыми. Красивое, совсем молодое лицо… И руки, явно принадлежавшие не воину и не мастеровому. Такими только пером по пергаменту водить. Или ещё что-нибудь в том же духе делать. Волкодав отступил от стены и неодобрительно покачал головой. Это скверно, когда мёртвым отказывают в честном погребении и бросают там, где застигла их жестокая смерть. Юноша был в лёгкой одежде, чем-то напоминавшей излюбленное одеяние Эвриха, и в сандалиях на босу ногу. По заснеженным горам в таком виде не лазят. Значит, не сам сдуру или по неопытности провалился в ледяную ловушку. Его туда сбросили. Может, ещё и постояли в своё удовольствие наверху, слушая, как постепенно затихает далеко под ногами беспомощный стон обречённого…
Волкодав отвернулся от замученного и пошёл туда, где оставил топор. Работа предстояла долгая и нелёгкая. Примерился – и шарахнул топором по стене, сразу отколов изрядный кусок…
Эврих, как и следовало ожидать, скоро явился на грохот падающих обломков. Он сразу понял, в чём дело, и намерение Волкодава поначалу заставило его скривиться:
– У нас не считают добродетелью тревожить кости умерших…
Венн даже не повернул головы, продолжая размеренно крушить лёд. Молодой аррант постоял рядом с ним, наблюдая, как прозрачная чернота стены сменяется щербатым грязно-белым беспорядком, потом вздохнул:
– А ещё у нас полагают, что мёртвые должны вкушать отдых, лёжа в могилах, а не висеть вот так, словно канатоходцы, сорвавшиеся с верёвки… и я слышал, что всякому, кто похоронит даже чужого мертвеца, Боги Небесной Горы на том свете поднесут серебряный кубок!…
Сходил туда, где остались их мешки, принёс свой топорик и взялся помогать Волкодаву.
Возня мужчин нисколько не беспокоила Раг. Шанка крепко спала, положив голову на колени матери, вновь пришедшей её навестить. Она не слышала треска льда и глухих ударов, раздававшихся в двух десятках шагов. Мать пела ей колыбельную и гладила по щеке, по обсыпанным ранней сединой волосам. Мать ушла очень, очень давно, ещё когда Раг была маленькой девочкой. Раг лишь смутно помнила её черты и поэтому не особенно всматривалась в лицо Той, что сидела над нею. Зато если бы Эврих и Волкодав могли видеть то же, что она, они бы обязательно признали чудесную гостью. Но заглянуть в чужой сон им было не дано.
Мыш всё пристраивался на выступе камня прямо над головой женщины. Камень был очень холодным, от него мёрзли лапки, и зверьку это не нравилось. После долгих попыток найти удобный насест Мыш обиженно спорхнул со стены, перелетел туда, где трудились венн и аррант, заполз в рукав снятой Эвриховой куртки и залёг там, выставив наружу лишь чёрную мордочку. Надо же, в самом деле, видеть, что происходит.
Когда наконец двое мужчин выломали из стены тяжеленную глыбу льда и осторожными ударами топоров обкололи тело замёрзшего, снаружи совсем рассвело, и тучи уже местами рвались: дождь ещё умывал горы по сторонам Харан Киира, но там и сям по склонам гуляли солнечные лучи. Мёртвый человек лежал на бурых камнях осыпи, и теперь никто не сказал бы про него: как живой. Пока он оставался во льду, прозрачная толща позволяла видеть каждую складку одежд, каждый волосок. Да и висел он, вмёрзший, хотя и вниз головой, но всё-таки в позе, сообразной тяге земной, удержавшей его словно бы в вечном полёте сквозь темноту. А теперь, когда его извлекли из этой темноты и хотели положить на спину, это было всё равно, что укладывать растопыренную корягу, простирающую в разные стороны скрюченные, нелепые сучья. Больше не было последнего достоинства мученической смерти, осталось лишь безобразие трупа. И лицо, проросшее кристаллами льда, больше не казалось, как и всё тело, принадлежащим когда-то жившему человеку. Пустая скорлупа, бренная оболочка, покинутый, обречённый разрушению дом. Нечто такое, чему полагалось бы воссоединиться со стихиями много вёсен назад.
– Как ты собираешься его хоронить? – спросил Эврих.
Венн подозрительно посмотрел на него:
– А как хоронят… Сожгу…
Мало ли что взбредёт на ум арранту, ещё начнёт вспоминать стародавние обряды, о которых вычитал в книжке!… И точно.
– Мы вообще-то не знаем, какого обычая придерживался его народ… – сказал Эврих, входя с ним обратно в пещеру – перетаскивать куски огневца. Волкодав подумал о том, что они действительно не имели понятия, во что веровал народ убитого парня, но промолчал. Обычай огненного погребения был правильным и хорошим, это он знал точно. Душа мёртвого сразу возносится в небо, чтобы предстать перед справедливым судом, а прах растворяется в воздухе и земле и более не задерживает полёта души.
– Когда-то давно, во времена первых людей, жил-был старик с тремя сыновьями… – начал вдруг рассказывать Эврих. – И вот он умер, и стали они гадать, как всего честнее поступить с его телом. «Земля есть Матерь людей и Богов, – сказал самый старший. – Положим батюшку в Материнское лоно, пускай вновь возродится!» Но в ту же ночь приснился ему покойный отец и стал жаловаться: защекочут, мол, его там могильные черви, никакого покоя не будет. «Боги Небесной Горы вылепили всех нас из глины, – сказал тогда средний. – Упокоим батюшку в большом кувшине, зальём воском плотную крышку…» Но настала ночь, и…
– Неправильно рассказываешь, – укладывая тёмно-серые глыбы, проворчал Волкодав. – Не в кувшин, а в дупло. Потому что Боги вырезали нас из дерева.
– Нет, в кувшин! – воинственно перебил Эврих. – Это стариннейшее аррантское предание! Мой Учитель бывал в столице и сам разбирал письмена на каменных плитах, сработанных чуть не до Сошествия Ночи!…
Так у них было принято называть Великую Тьму.
– Я твоей плиты не видал, – огрызнулся Волкодав. – Я только знаю, как об этом рассказывают у нас. Это предание моего племени.
– Вот так всегда! – обречённо всплеснул руками Эврих. – Знание, изначально дарованное народу, более других склонному к мудрости, начинает распространяться в мире и претерпевает неизбежные искажения, а потом тебе заявляют: и то не твоё, и это тоже, а тут всё было иначе…
Волкодав ничего не ответил. Окажись рядом Тилорн, он уж объяснил бы им: ссориться не из-за чего, ибо каждый по-своему прав. Что касается Волкодава – заблуждение Эвриха было для него очевидно, но втолковать это арранту он не надеялся. Он давно уяснил, что спорить с учёным было почти так же бессмысленно, как и со жрецом. Да и неприлично развлекаться словесными перепалками в двух шагах от мёртвого тела…
– Лучше послушайте, как всё было на самом деле, – услышали они голос Раг. – Средний сын предложил сделать плот и отправить останки батюшки по реке, поскольку все знают, что самого первого человека Отец Небо сплёл из стеблей травы шех, растущей вдоль речных берегов…
Она стояла у входа в расселину, держа на руках голенькую дочурку, и кормила девочку грудью.
– Что ты делаешь, женщина!… – ужаснулся Эврих. – Застудишь дитя!…
Раг только усмехнулась.
– Вы, жители равнин, привыкли к теплу и разного рода излишествам, – сказала она. – Вам не понять, почему мы, горцы, такие крепкие и выносливые. Моя дочь не застудится, а вырастет умницей и красавицей, ничем не похожей на изнеженных и хилых девушек из низин. А ты, лекарь, лучше посмотри, как мы обтираем снегом наших младенцев, и поступи так же со своими детьми, когда они у тебя будут!