Право на возвращение
Шрифт:
Брам спросил:
— Это все?
— Да. Что он сказал?
— Он сказал — он сказал — он рад, что ты за ним ухаживаешь. Можно мне послушать еще раз?
Она повернула мобильник к себе и снова нажала на кнопку.
«Kap gaza оетта deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».
Ему не показалось. Хартог заговорил. Он сказал: «Godverdomme». Из всех слов, которые он мог бы найти на девяносто третьем году жизни, Хартог выбрал это, единственное, и потрудился его произнести. Может быть, и другие звуки что-то означали для самого Хартога, но именно это слово он произнес особенно четко. И что значит «rauw, rauw, rauw»?
— А где он был, когда говорил это?
— Он сидел здесь, за столом. Я села напротив. И стала рассказывать. О том о сем. И тогда
— Он смотрел на тебя, когда говорил?
— Нет, он говорил как бы самому себе, глядя перед собой.
Если у Хартога наступил светлый миг и до него дошло, что он сидит и слушает бесконечные сплетни, то его реакция вполне понятна.
Брам взял тетрадочку, в которой отмечал состояние отца, прослушал запись в третий раз и записал: «Кар gaza оетта deninzin tezuister. Auwjek, rauw. Rauw, rauw, rauw. Auwjek. Godverdomme».
Он понятия не имел, что хотел сказать Хартог. Вполне возможно — ничего. Брам поставил число. Потом взял конверт с фотографией и отправился к матери Сары.
Батья Лапински жила на узкой, без единого дерева, улице к югу от площади Рабина в обшарпанном многоквартирном доме. На крошечных балкончиках сушилось белье — штаны, майки, трусики. Ветра не было, и все эти вещи застыли в неподвижности. В нескольких квартирах окна были загорожены стальными жалюзи, в других светились — средь бела дня — лампы и неутомимо мелькали картинки на экранах телевизоров. Он слышал голоса, отрывки из фильмов и дискуссионных программ, классическую музыку. Солнце освещало обшарпанный, растрескавшийся бетон фасада. Входная дверь была заперта. Он просмотрел список жильцов, нашел в одном из прямоугольных окошечек фамилию Лапински, нажал на кнопку звонка и наклонился к решетке интеркома, ожидая ответа. Квартира 608. Шестой этаж, последний, одна из восьми квартир, как и на остальных этажах. Хорошее число. Чудесно разбивается на двойки, чудесно умножается. Из соседнего дома вышли, громко разговаривая, какие-то люди; Брам не разбирал ни слова. На них были глаженые рубашки с короткими рукавами, джинсы, над которыми нависали объемистые животы, плотно облегали бедра; им явно казалось, что жизнь удалась. Они хохотали — отчего? Может, могли уехать из страны? Они свернули за угол, эхо их разговора замерло. Брам снова позвонил. Странно: он ничего не ощущал. Он — посланец судьбы и должен сообщить Батье Лапински неотвратимый приговор. Ее дочка умерла. Она заболела, и болезнь оборвала ее жизнь. Девочки умирали с начала существования рода человеческого, одинокие и беззащитные, лишенные отца и матери, которые погладили бы их по щеке или по лбу и шепнули бы, что все будет хорошо. Девочек отдавали на сторону замуж, продавали, крали, брали в плен; сто лет назад, когда Брам читал лекции по истории Ближнего Востока, он многое понял в культурных традициях семитов, арабов, турок, персов и совершенно не удивлялся тому, что среди пропавших детей, зарегистрированных в его компьютере, большинство составляли девочки. Девочки могли рожать — а сыновей рождалось больше. Палестинская победа зарождалась в матке палестинской женщины. Мощнейшее оружие израильтян оказывалось бессильным перед мириадами палестинских сперматозоидов, выстреливающих в плодоносную яйцеклетку. И яйцеклетки евреек вполне годились для того, чтобы производить на свет новых мусульман. Иногда девочки исчезали в море, иногда их забирали у женщин, отказавшихся от ребенка, но большинство переправили «на ту сторону» с помощью евреев, которые знали, как обойти электронную защиту и возведенные на границах стены. Он в третий раз нажал на кнопку звонка, но и так было ясно: мамы Сары Лапински нет дома. Она работает в аптеке и, наверное, сейчас на работе. Он мог позвонить Икки и спросить адрес аптеки, но ему не хотелось встречаться с ней на людях: как скажет он ей при посторонних о гибели ее ребенка? Важно было вот что: имеет ли он право оставить мать еще на одну ночь в неведении после сотен ночей, проведенных ею без сна, в ожидании восхода, несущего с собой необходимость жить дальше.
Он постоял еще немного — и тут до него дошло, что доказательства, подтверждающие Сарину смерть, на самом деле доказательствами не являются. Фото мертвой девочки? Как и евреи, мусульмане никогда не фотографируют покойников. Кто он такой, этот Джонни, бешеный фанат баскетбола? Кто он такой, этот трепач, чтобы верить ему на слово? Так, может быть, и фото — подделка, а Сару прячут в какой-нибудь горной арабской деревушке в ожидании дня, когда она созреет для брака. Глупо спешить, отыскивать Батью Лапински и сообщать ей о смерти дочери.
Бюро «Банк» находилось в бывшем филиале банка, на углу Бен Иегуды и Фришмана. Вдоль наружной стены, рядом с входными дверями цельного стекла, торчала четверка отключенных банкоматов — испорченных, покарябанных ножами, разрисованных фломастерами. Двери вели в операционный зал с полами кремового мрамора, где некогда сотни беспечных людей ожидали, когда освободится клерк за одним из десяти отделанных дубом окошечек. Позади перегородки, среди лабиринта столов, за которыми когда-то подсчитывались чужие миллионные барыши, они устроили маленькое бюро, развернув два стола лицом друг к другу и вооружившись «Эппл»-компьютерами с мощными внешними дисками для дублирования информации. Иногда они проводили за компьютерами целые дни — ища, звоня, ссорясь. Иногда — по нескольку дней там не появлялись. Название бюро — «Банк», — кроме иронической ссылки на здание, в котором оно находилось, несло в себе смысл: они создали колоссальный банк данных, добавив туда сведения из всех подобных бюро Америки и Европы. Здание пустовало несколько лет, поэтому им удалось, договорившись с банком, снять помещение за символическую плату: евро в год. Они сами повыкидывали мусор и лишнюю мебель, но ни разу не прибирались; тени прохожих скользили по пыльному, много лет не мытому стеклу, словно снаружи всегда был туман.
Икки запасся кофе и маффинами. Газеты лежали на столе, на экране компьютера светилась страничка с последними новостями.
— Ракета, — сказал Икки, едва Брам уселся. — Радар слишком поздно ее заметил. Не успели обезвредить вовремя. — Он подтолкнул поближе к Браму номер «Хаареца».
— И откуда она летела?
— Они не знают. Издалека. Откуда угодно. Может быть, с корабля в Индийском океане. Мы, конечно, должны ответить. Только кому?
— Может быть, мы узнаем больше, когда они получат результаты исследований и поймут, что это была за ракета. Тот парень, что служил там…
— Плоцке, — вспомнил Икки.
— Он был в дневной смене. Состояние тяжелое.
— Надо надеяться, когда они найдут тех сволочей, что сделали это, то сперва распорют им брюхо и выпустят кишки и только после казнят.
— Dream on, [55] — отозвался Брам.
— Поговорил с мамой Сары?
Всякий раз, когда поиски оканчивались неудачей, Икки начинал проявлять нездоровый интерес к реакции родственников жертвы, как теперь — к реакции Сариной мамы. Сперва Брама пугало его возбужденное любопытство, но скоро ему стало ясно, что для Икки это был единственный способ закрыть дело — ему нужен был ритуал. Он плакал, и после этого дело считалось закрытым.
55
Здесь: Надейся-надейся (англ.).
— Ее не было дома.
— Конечно, она была на работе. Большая аптека, угол Бен Гуриона. Ты там не был?
— Я подожду, пока она будет дома.
Икки сердито поглядел на него.
— Раньше ты всегда говорил, что мы обязаны сразу же сообщать родителям.
— Если честно, мы ведь пока ничего точно не узнали. Мы доверились какому-то отморозку, фанату Тарзана, притворявшемуся, что он заключил пари и ждет результата игры, которая давным-давно была сыграна. Ты говорил с Самиром?
— Мне не удалось его поймать. А что ты имеешь в виду, что мы, в конце концов, знаем? Ты думаешь, этот Джонни мог позволить таким деньжищам уплыть у себя из-под носа?
— Сперва он мог надеяться, что получит деньги, едва намекнув, что знает что-то. Нарыл информацию о еврейской девочке, которую кто-то прячет, и в нем проснулось то, что он считает совестью. А потом он испугался, что выдает кому-то информацию, через которую можно отследить его связи, и, значит, в один прекрасный день его подвесят за какое-нибудь чувствительное место на собственном балконе. Очнись, Икки, разве у нас прибавилось информации? Мы собираемся совершить чудовищную глупость. — Он протянул Икки конверт. — Погляди на фото. Не подделка ли это?
Икки придвинулся, не вставая со стула, поближе, вытащил фото из конверта и положил перед собой.
— Так сразу и не скажешь, — задумчиво произнес он. — Вполне возможно, что подделка. На современном компьютере что угодно можно состряпать. Даже экспертам понадобится время, чтобы отличить настоящее фото от подделки. Но — зачем тогда было Джонни приглашать нас? И это фото — они что, взяли девочку и велели ей позировать? И положили вокруг цветочки?
— Ты когда-нибудь видел мусульманские похороны, которые так выглядят? — спросил Брам. — Это напоминает скорее католическую процедуру. Как мы могли поверить в этакую чушь?