Шрифт:
Каждый год в конце лета Федор Ильич отдавал дань одной из дисциплин тяжелой атлетики, а именно — «перетаскиванию капустного кочана».
Засолка этого немудреного, но такого полезного овоща — в свое время в громадной бочке с грузом в виде изрядного валуна (в коммуналке тогда жили, эхе-хе, и много стояло на коллективной кухне бочек, и пахли по-разному, хотя, казалось бы, капуста и капуста), ныне в более цивильных кастрюлях — придавала ощущение стабильности. Солнце всходит и заходит, зима сменяет осень и уступает место весне, птицы летят на юг, Федор Ильич пудами закупает
Бывали времена,— тотально-дефицитные семидесятые и критическое начало девяностых,— когда за капустой приходилось выстаивать многочасовые очереди. Но это, конечно, исключение. Обычно в продаже капуста была, и стоила, кормилица, недорого. Так что проблем с ее приобретением не возникало.
Только вот этот год выдался неудачным: в парадном Федора Ильича не работал лифт. Впрочем, сейчас в шахте ковырялся рабочий в синем комбинезоне. Неужели?..
Федор Ильич поставил на пол две тяжелые сумки с капустой, собираясь поинтересоваться успехом ремонтных работ. Но тут же сообразил, что рабочий, во-первых, ничего не ремонтирует, а лишь прикручивает к стенке металлическую табличку с правилами пользования лифтом. А во-вторых, и хорошо, что не ремонтирует, поскольку он пьян. Держится, что называется, за отвертку.
— Вы когда лифт пустите? — возмущенно воскликнул Федор Ильич.
Труженик отвертки обернулся. На лице (Федор Ильич сказал бы «на харе») расплылась издевательская улыбка:
— Вот правила пользования выучите, так сразу и включим.
Федор Ильич шутки почему-то не оценил.
— Ах, ты, хронь подзаборная! Еще издевается!..
— Ладно-ладно, отец, не злись,— пьянчужка был настроен благожелательно.— Я тут ни при чем. Движок починят, тогда милости просим кататься. Туда-сюда-обратно...
Повторяя бесконечное число раз «туда-сюда», работяга приседал и поднимался. Лишь плохая координация мешала ему пуститься в настоящую присядку. Хорошее у него было настроение, а у Федора Ильича — плохое. Опять переть кочаны по лестнице...
«Короли и капуста»,— вспомнил Федор Ильич фильм, который не смотрел.
А может, и смотрел, да забыл за давностью срока.
Из дверей одного из судов Санкт-Петербурга в погожий августовский день вышли и направились к черной, блестящей на солнце, как начищенный ботинок, «ауди» двое мужчин.
Один — солидный полноватый господин слегка за пятьдесят, вальяжный, излучавший уверенность. В темно-голубой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, небрежно расслабленном серо-белом галстуке с искрой и черном легком костюме. Образ преуспевающего адвоката, на который Борис Авдеевич Мыльников не жалел ни времени, ни денег, дополняли кожаный портфель и массивный перстень-печатка.
Второй мужчина, без претензий на импозантность, выглядел несколько моложе и стройней. Причем его грустное благообразное лицо тоже выгодно отличало его от товарища. Но старые (хотя и тщательно отутюженные) брюки, не первой молодости туфли и пестрый свитерок — ширпотреб с рынка — заставляли его теряться на фоне блестящего компаньона. И чувствовал себя этот второй не вполне уверенно. Максим Павлович Виригин работал помощником адвоката Мыльникова всего вторую неделю и не успел еще привыкнуть к новой роли.
— Немцы за шестьсот тысяч строить согласились,— оживленно вещал на ходу Мыльников,— а наша фирма девятьсот запросила. Заказчик нашему говорит: «Побойся Бога. Турки за триста готовы строить, немцы за шестьсот, а ты девятьсот ломишь». А тот в ответ: «Вот и отлично. Триста тысяч — тебе, триста — мне, а триста — туркам. Пусть строят».
— Смешной анекдот,— сказал Виригин.— Но грустный.
— Зато жизненный! Можно еще продолжить: турки за двести китайцев наняли, те — таджиков за сто пятьдесят, таджики — узбеков за сотку...
«...А через год здание рухнуло к такой-то матери»,— мысленно закончил Виригин.
Он вообще в эти дни мало говорил, больше слушал, пытаясь усвоить новую информацию. Мельников так и напутствовал: слушай и учись. Правда, пока Виригину не очень нравилось то, что приходилось слушать. Но Максим Павлович, как человек обстоятельный, с выводами не спешил.
Рядом с «ауди» адвоката переминалась с ноги на ногу, печальная Людмила Черемыкина, женщина лет сорока.
— Ну, что, Борис Авдеевич?..— кинулась она к Мыльникову, с надеждой заглядывая ему в глаза.
— Плохи наши дела, Людмила Ивановна... — картинно вздохнул адвокат.
— Ой, как же это? — всплеснула она руками.
— Суд, как и предполагалось, через три дня. В общем, у нас с вами и нет никакого резона откладывать заседание. Так что пусть ваш Костя приведет себя в порядок — пострижется и оденется поприличней. Судьи это любят. И вещички на всякий случай прихватите.
— Вещички?.. Неужели его посадят?!.— ужаснулась мать.
— Пока к тому идет. Статья — до трех лет лишения свободы. Будем биться за два, за полтора. Но время такое, что могут и три впаять — и не поморщатся.
— Три года? — повторила убитая горем Людмила Ивановна.— Из-за коробка «травы»? Он же первый раз...
— По первому разу три года вряд ли,— встрял Виригин.— Возможно, даже...
Зря встрял. Нарушил договоренность. Мыльников незаметно наступил Виригину на ногу, оборвав на полуслове.
— Максим Палыч у нас человек новый, с судебной практикой не знаком, а я только что от судьи,— мягко сказал Мыльников.— У них установка из Москвы: усилить борьбу с наркоманией. Видели ведь, наверное, по телевизору: решено вырубать наркоманию под корень. Безжалостно и беспощадно. Это дело на особом контроле. А у нас, знаете, контролер на контролере сидит и контролером погоняет... Поэтому могут дать по максимуму.
— Борис Авдеевич, родненький, помогите! — запричитала женщина.
— Я и так стараюсь, вы же знаете,— убедительно произнес Мыльников.— Если б не я, Костя бы в «Крестах» суда ждал, вместе с зеками, а не дома...
— Спасибо вам, спасибо... Но как же...
— Две тысячи долларов собрать сможете?
— Две тысячи?! — растерялась женщина. Она таких денег сроду в руках не держала.
— Попробую судье дать,— пояснил Мыльников.— Он, в принципе, намекнул, что готов подумать... А ставки я знаю.