Право выбора
Шрифт:
Понаехали корреспонденты. Имя Тани замелькало на страницах газет и журналов. Один из центральных журналов поместил ее цветную фотографию. И пошло, и пошло. Ученик известного скульптора воссоздал в гипсе облик людей той далекой поры, и все увидели, что и тогда женщины и мужчины были прекрасны.
Все эти находки связывались с именем Тани, журналисты неизвестно почему окрестили ее Таежной Ундиной.
Я радовался за Таню и злился. Она неожиданно заявила:
— Видишь, что творится? Мы едем с тобой в Москву!
—
— Как зачем? Профессор Жбанков предлагает мне сдавать в университет на исторический факультет. Обещает поддержку.
— А я что буду делать в Москве?
— Сдавать экзамены.
— Куда?
— Как куда? Со мной. На исторический.
— Без подготовки? Да и ты без подготовки.
— Не пройдем — поступим на подготовительные.
— А свадьба?
— Потом. Успеем.
Нет, ни в чем она меня не убедила. Но ее уже занесло. Девчонка вдруг открыла в себе тягу к историческим наукам. А скорее всего, тягой заразил профессор Жбанков, и у нее закружилась голова от блестящих перспектив.
— Вас уже не вычеркнешь из истории археологии, — напевал он ей лукавые песни. — Подобные находки случаются не так уж часто. Вы сделали выдающееся археологическое открытие.
Поправ все, мы уехали в Москву. Таню приняли безо всяких. А я, как и следовало ожидать, завалился. Родион Угрюмов, который в это время кончал институт в Москве, измывался:
— Запомни: археология берет свое начало в могильниках и гробницах; уж если у тебя такое пристрастие к могилам, то помогу устроиться на более «живое» дело — сторожем Ваганьковского кладбища. Дурень, на физико-математический подавать нужно было, ведь еще в тайге всё книжки по физике читал.
— А ты пойди к Клюквину, — посоветовала Таня. — Может, разрешит пересдать. Ты же уволенный в запас воин, должны быть льготы.
И впервые я поступился своим человеческим достоинством. Во имя любви. Вырядился в морскую форму, навесил две медали — за трудовую и за воинскую доблесть, прихватил даже дипломы за спортивные успехи.
Клюквин терпеливо меня выслушал. Он был мудр, этот старик с молодым острым взглядом. Сказал с легкой грустью:
— Вы не любите историю и вряд ли полюбите ее. Поищите себя в другом деле.
— Я хотел бы на исторический! У меня особые обстоятельства…
— Молодой человек, разберитесь в себе. Экспериментируйте, но не за счет государства…
Я устроился на трубопрокатный завод подручным сварщика.
Тогда я очень скверно себя чувствовал. Таня начала относиться ко мне как-то снисходительно.
— Ты человек в эскизах, — сказала она мне. — Вроде все задумано хорошо и материал добротный, а так на всю жизнь в эскизах и останешься, если не проявишь настойчивости и энергии.
— Ты меня разлюбила, — ответил я.
— Глупый, я хочу поднять тебя…
— До своего уровня? Или до уровня Жбанкова? Я иду своим путем.
—
Да, я перестал быть для нее авторитетом, опорой.
Все чаще при встречах она говорила об этом самом Жбанкове. Однажды показала тетрадку с выразительным заглавием: «Ископаемый юмор».
— Жбанков посоветовал завести. Тут собрано все от древних египтян до эпохи Возрождения. Евгений Иванович считает, что юмор — квинтэссенция житейской мудрости.
Я перелистал тетрадку. Тут в самом деле был собран окаменевший юмор.
Я, разумеется, ни разу не улыбнулся: ведь чувство юмора мне не присуще. Вернул тетрадь, сказал:
— Запиши еще одну хохму тринадцатого века. Слышал от Клюквина, когда был у него на приеме. У одного шута спросили: «Почему петух, просыпаясь по утрам, поднимает одну ногу?» Он ответил: «Потому что петух упал бы, если бы поднял сразу обе ноги». Подумай над этим…
Я начал ревновать, терять уверенность в себе.
— За любовь нужно бороться, — говорил Родион Угрюмов. Родион всегда за что-нибудь боролся. Боролся за число пробуренных шпуров, за число вынутых кубометров земли, боролся за успеваемость на курсе. За любовь бороться ему не приходилось: Наташа оженила его на себе. Мог ли такой человек быть авторитетом в подобных делах? Мне вспомнился наш флотский хозяйственник майор Кульков, который, изредка появляясь на матросской кухне, призывал: «Бороться с паром нужно, бороться…»
Да, я пробовал бороться. Может, не так, как следовало.
Чтобы быть рядом с Таней, я через год все-таки поступил в университет на исторический факультет. Но это не принесло счастья…
Почему я беспрестанно думаю о Тане? Нужно забыть, забыть ее, вычеркнуть из памяти навсегда…
Что мне хотела сказать Лена? Впрочем, она все сказала. Сказали ее сухие горячие глаза, губы подрагивающие, тонкие длинные пальцы. Но почему это не задело меня?.. Почему сейчас, когда за щитами пляшет метель, я хочу думать о непедагогичной Юлии Александровне, о ее белой полной шее, о том, как вчера она заглянула в мой отсек, и, вместо того чтобы повышать показатели, я болтал с ней о всякой чепухе, и Юля (как я уже называю ее про себя) не торопилась уходить, хотя и понимала, что мы оба срываем план и тянем бригаду назад.
Я опять вижу ее губы, блестящие глаза, жесткие и в то же время чувственные…
Но постепенно и облик Юлии Александровны как-то расплывается. Я устал. Очень устал. И замерз. Пора бы немного размяться, попрыгать.
Смотрю на часы и сам себе не верю: оказывается, прошло всего тридцать пять минут!
Прибегает Демкин. Виновато моргает заиндевелыми ресницами.
— Бригадир, я, кажется, сжег трансформатор…
Смотрю на него, ничего не понимая.
Наконец смысл случившегося доходит до сознания, и меня бросает в жар: сжег трансформатор!