Правый руль
Шрифт:
Большие начальники не садятся за руль. Они не садятся даже на переднее пассажирское сиденье, как могут себе позволить маленькие начальники. Им положено растекаться своим мясом и жиром, заправленными для придания хоть какой-то пристойной формы в хороший костюм, по задним сиденьям. Какое счастье, что я никогда не буду большим начальником! И какое удовольствие летним вечером, когда ещё светло, а машин уже нет, гонять по полупустым дорогам города, беззаботно сжигая бензин. Маневрировать на одном газу, пренебрегая ненужной педалью тормоза. Ввинчиваться в повороты на грани срыва в занос. Мгновенно перещёлкивать рычажок поворотника, повернув направо и сразу перестраиваясь влево. Мягко перешагивая колёсами, осторожно переваливаться через «лежачих полицейских» — исцарапанные сотнями машиньих животов грубые асфальтовые наросты. Взлетать на сопки и пикировать книзу, когда от стремительного спуска давит уши, как в самолёте. Лететь по трассе «Хабаровск — Владивосток» с приклеившейся к педали газа правой ногой, на запредельно «лишенческой» скорости, уклоняясь, как пилот от вражеских зениток, от выстрелов милицейских радаров.
Слышать бодрящий звук исправного, заправленного хорошим свежим маслом мотора, лучше которого вообще нет ничего на свете. Я всеми своими органами чувствую изменение тонов и нот, наслаждаюсь этим постмодернистским музыкальным произведением, импровизированной пьесой, каждый день исполняемой по-новому (можно выпускать даже диски: «Звук мотора “Хонды-Прелюд” на маршруте “Угловое — Владивосток” в утренний час, исполнил водитель-виртуоз Петров»; выпускают же диски с тибетской рассветной тишиной). Слышу, как вздохи, табуляции мягких автоматных переключений передач, ощущаю правой ступнёй изменяющуюся мускулистую упругость педали газа. Смотрю на стрелку тахометра, фаллически выстреливающую вверх. Как хорошо держать машину зафиксированной на крутом подъёме, все эти её полторы тонны, одной педалью газа — на этой зыбкой грани. Нажми чуть сильнее — поедешь вперёд, приотпусти — покатишься назад. Как стремительно выпрямляется сплошная линия разметки в повороте, который ты проходишь на уверенном газу, по правилам обращения с передним приводом!
А вид чистого мотора? А звук агрессивного кик-дауна, когда после удара по педали машина рыкает, перескакивая передачей вниз и рывком добавляя оборотов двигателю? А уверенное отыгрывание прогревшихся размятых стоек на неровностях и глухая пулемётная дробь «стиральной доски»? А выражение лица машины из фар, бампера и декоративной решётки радиатора с эмблемой? А сытое тарахтенье на холостых исправного многолитрового дизеля и тончайший парафиновый букет его солярового выхлопа? А успокаивающий шелестящий шёпот бензинки? Дрожащий, плывущий, плавящийся воздух над горячим металлом капота? Чуть увеличившееся после включения передачи усилие на педали тормоза. Масляный щуп — полоска гибкого светлого металла, лежащая подобно шпаге в ножнах, кончик — в почерневшей моторной крови. Сизый от подъедаемого масла выхлоп, чёрное облако за дымящим подобно подбитому «мессершмитту» пенсионером-дизельком, которому давно пора на покой, «с нашей-то солярой»… Едва уловимая судорога, пробегающая по телу машины в момент выключения зажигания, когда искра жизни временно (она всегда надеется, что временно) покидает её. Пуск двигателя, похожий на короткую автоматную очередь вдалеке. Радостно подпрыгивающие вверх стрелки оживших приборов.
Натужное проворачивание замёрзшего коленвала морозным утром, похожее на надсадный кашель больного. Ритмичное цоканье камешка, забившегося в канавку жирного, ещё не стёршегося протектора. Визг буксующей на ледяном подъёме резины. Противный свист приводных ремней, скрип подработавшихся или просто плохих тормозных колодок. Жёлтый банан-докатка — машина как будто припала на одно колесо. Тревожно-кровавая лампочка вдруг на табло. Россыпь мелких острых оранжево-бело-красных осколков пластиковой оптики на асфальте. Чирканье глушителем о бордюр или выбоину: приложишься и потом некоторое время противно чувствуешь себя. Невыносимый скрежет хрупкого подбрюшья по камням — кажется, это скребут частями моего собственного раздетого тела, сдирая кожу и оставляя на асфальте кровавые полосы. И самое противное — пластмассово-металлический треск, хлопающий звук сминаемого мягкого металла. Я слышал его несколько раз.
У меня обострились слух, и обоняние, и осязание, и зрение тоже — не только в том смысле, что, только сев за руль, я озаботился собственной близорукостью, хотя и небольшой, и надел очки; сначала использовал их только за рулём, а потом привык. Я слышу, как по мере прогрева меняется звук мотора. Вижу различия в ширине щелей между капотом и крыльями у вытянутой после аварии машины. Наслаждаюсь, стоя на АЗС с заправочным пистолетом в руке, запахом бензина. По запаху определяю близость на дороге отечественного автомобиля, потому что у нормальной машины выхлоп бесцветен и не пахнет ничем.
Я никогда не рассматривал автомобиль как средство вложения капитала или тем более извлечения прибыли. Чистая затрата, как на еду или одежду. Я всегда продавал их дешевле, чем покупал, притом что машина становилась только лучше. Ведь я следил за ней в срок и любовно, не экономил на ней. Может быть, поэтому я и не стал «барыгой по совместительству», как многие мои знакомые. Я слишком любил свои и чужие машины. Я не могу воспринимать их трезво и отстранённо, как коммерсант смотрит на свой товар.
На неровной грунтовой площадке дремлют разноцветные металло-пластмассово-резиново-стеклянные существа. Одни стоят безмолвно. Другие вздрагивают во сне, вскрикивают сиреной, прогоняя дурной сон про аварию, поскрипывают промерзшими подвесками, перемигиваются весёлыми оранжевыми огоньками. Планета уже подставила свету и теплу очередную щёку, и солнце, до того безуспешно пытавшееся вскипятить Тихий океан, наконец дотягивается до территории, которую на картах принято обозначать красным цветом. Существа одно за другим просыпаются, вздыхая и откашливаясь на разные голоса, прогревают свои застывшие за ночь внутренности. Оживают, разминаются и постепенно расползаются. Едут поодиночке, собираются в ручейки, которые вливаются в широкую реку, отмеченную красными огоньками стоп-сигналов и бело-жёлтым светом фар. Им всем нужно в центр города, куда их тянет невидимый огромный магнит. Вечером магнит сменит плюс на минус и начнёт выплёвывать машины обратно. Так спрут играет щупальцами, то расправляя их, то снова поджимая.
Я иду утром по стоянке и поедаю их глазами и ушами. Слышу, как где-то с ходу завелся бензиновый моторчик небольшого объёма, а вот, коротко чихнув, затарахтел джиповский дизель. Проходя мимо, касаюсь их сонных, живых, теплеющих тел.
На их трупы я не могу смотреть спокойно. Не могу и отвести взгляд от их искорёженных металлических тел, залитых нефтяного происхождения кровью. Русские машины слишком стремятся выжить сами. «Японки» погибают по-самурайски. Они, готовящиеся к смерти каждый день, в любой момент согласны развернуть своё последнее одноразовое знамя подушек безопасности и не надеются остаться в живых. Они сминаются сразу, только бы уберечь находящееся внутри мягкое, уязвимое, несовершенное, бесформенное, безумное мясо моллюска. Я вижу, как согласно в последние секунды жизни автомобиля работали его поршни и клапана, крутились на бешеной скорости колёса, пока этот самоубийственный полёт не был прерван встречей с другим автомобилем или столбом. Металл кричал, агонизировал, разрываясь и складываясь. Машина напоследок спешила убить себя, сложившись в гармошку и максимально погасив деструктивную ударную энергию, только чтобы уцелел находящийся в черепке салонной капсулы.
Авария — это победа энтропии над организованностью. Перекрученные железо и плотские связки с мышцами, потёки масла и крови на равнодушном асфальте. Я люблю некрофильские телепередачи, показывающие последствия дорожных происшествий. Они показывают настоящую жизнь. Пусть лишь одну её сторону, и в основном — изнаночную. Но всё же именно настоящую жизнь, до которой далеко виртуальным лакированно-паркетным новостям госканалов. Эти передачи интересны тем, что они показывают машины и людей в экстремальных состояниях — на грани и за гранью.
Машина дала мне чувство свободы и чувство ответственности. Она кодирует меня от пьянства и излечивает от депрессии. Она увеличила мои размеры, превратила меня в стремительного кентавра, расширила границы дозволенного.
Она — чуть ли не единственное, что примиряет меня с действительностью.
Глава пятая
Они хотели как лучше
В социальных процессах не всё можно объяснить абсолютно рационально.