Правый
Шрифт:
– Мне кажется, так вам значительно лучше. Змеи – они ведь зеленые, а вы блондинка. Неувязка…
Женщина так же тихо вышла, как и вошла. Только часы в гримерке тикали так громко, что у Сонечки заложило уши. Все было, как в страшном сне. Прозвенел звонок. Пора было на сцену, а Сонечка смотрела на свое зеленое отражение в зеркале, и по щекам ее лились то ли слезы, то ли зеленка, а скорее раствор бриллиантовой зелени в слезах…
***
Чацкий не прореагировал. Она решилась и позвонила. Чужим казенным голосом ответил:
– Да, слушаю.
– Мой талант померк под слоем зелёнки?
– Наслышан. Да ты не обижайся. Она с давлением
Задохнулась от обиды:
– А мне можно?
– Ты сильная. Представь, что это пьеса. Ну, не мне тебя учить.
– Тогда тебе карету. И поскорее. – Бросила трубку и разрыдалась.
– А чего, собственно? Перевод в московский театр был той же золотой горой, с самоцветами, как Любочка сказала. Все комплименты из той же сказки. А она купилась. Женщины любят ушами. Развесят уши и любят, любят. А эти уха-жоры, уха-пожиратели сначала вешают на них лапшу, а потом жуют ее вместе с ушами.
Я проснулась с утра
Со мной что-то не так.
Вместо просто лапши
На ушах Доширак.
Вот и стихи стала писать. Не все так плохо. Стану великой поэтессой и напишу о нем какую-нибудь гадость, чтобы весь мир узнал.
Весь мир ни о чем не узнал. Миру было не до того. Рост цен на нефть, падение доллара занимали мир гораздо больше. Хотя странно. Создатель сотворил все в этом мире, все, кроме денег. Деньги - творение человека. Создал человек себе деньги, а они его и погубили. Попал человек. Попал в плен. В плен к бумажке.
Зарабатывать эти самые бумажки в родном городе стало невыносимо. Свою гримерку возненавидела. Собрала вещи, Любочку и уехала в Саратов к подруге, с которой вместе учились когда-то. Мама уезжать не захотела. Долго и надрывно ссорились, плакали, прощались. Но было одно обстоятельство, значительно облегчившее Любе переезд: в пригороде Саратова жила тетка, сестра мамы - Полина Петровна. Старенькая, одинокая женщина. У нее был маленький чудесный домик. Тетушка очень любила цветы, особенно бархатцы. Каких только сортов у нее не было. Все оттенки желтого и оранжевого радовали потрясенную Сонечку. Она, как Герда, бегущая за Каем, попала к доброй волшебнице и забыла обо всем. Осенью поступила в театр, Любочку оформили в садик. Для матери - одиночки это была не проблема. Жизнь потихоньку наладилась. Как гром среди ясного неба – смерть мамы. Она скоропостижно скончалась от сердечного приступа прямо на работе. Мир для Сони потускнел, как будто красок убавилось. Стал серо – коричневым. Мучила вина. Бросила, уехала. Думала только о себе. Но постепенно все улеглось. Жизнь потекла, как прежде. Мамину квартиру поменяла на Саратов. Свила новое гнездышко. Но хозяина в нем так и не появилось. Мужчин не воспринимала серьезно. Ее близорукость душевная сменилась новой болезнью – дальтонизмом. Мужчины стали серыми. Все. Стало неинтересно. Стала видеть в них все больше недостатки. Знала наперед, кто что скажет, о чем подумает. Зеленка мерещилась долго, а все ссадины с тех пор мазала исключительно йодом. Но поклонников у нее было много, и через пару лет все позабылось. Правда, Любочка всегда была какой – то чужой. Молчаливая, серьезная девочка, она всегда находила себе занятие, подолгу играла со своими игрушками в уголке, а когда подросла, и вовсе отдалилась от Сони. Никаких девичьих тайн, никаких секретов. Все сама. Даже уроки. Училась очень хорошо, легко, не напрягаясь. Читать научилась, складывая буквы в витринах магазинов. Первое слово – аптека – прочитала, когда они
– Ты что делаешь, Люба?
– Читаю.
– Ты умеешь?
– Умею.
– Ну-ка, прочитай,- Сонечка перевернула страницу.
– Да-ма с со-бач-кой!
– Молодец, когда ты научилась?
– Не знаю. В садике.
– Я тебе куплю детскую книгу.
– Ладно. А пока я про собачку почитаю.
– Про собачку? Про какую собачку?
– Про эту. – Любаша еще раз ткнула пальчиком в название.
– Это совсем не про собачку. Это для взрослых. Тебе это еще рано.
Так Любаша и росла рядышком. И взрослела. И отдалялась.
Ее независимость и самостоятельность импонировала Сонечке, была удобной. Правда, дерзила и спорила по любому поводу. Если Сонечка говорила, что это черное, дочь упрямо твердила – белое, если Сонечка просила надеть теплую куртку, Люба уходила в легком плаще. В итоге, Сонечка сдалась и перестала заниматься воспитанием дочери.
Любочка как-то незаметно выросла и в девятом классе, после очередного скандальчика, сообщила маме, что беременна.
Они завтракали на крохотной кухоньке. Люба пила кофе и накручивала щипцами челку.
– Съешь бутерброд лучше! Что это за завтрак? Худющая, как велосипед.
Соня сделала Любочке бутерброд с колбасой и положила на блюдце. Лицо у девочки исказилось, она бросила щипцы и метнулась к раковине. Приступ рвоты был долгим и мучительным.
– Любочка, что с тобой? Отравилась чем-то? Что ты вчера ела?
– Да не знаю я. Макароны с котлетой в столовой. Вечером салат с тобой вместе ели.
– Странно, мне хорошо. Наверное, столовская котлета.
– Да нет, меня уже давно тошнит.
– А живот? Живот болит?
– Ничего не болит. Просто тошнит и все!
Соня все поняла. Это был шок, сродни тому, зеленому. И переезд не спас бы.
– Ты что? Беременна? Боже! Ты сошла с ума!
– Нет. Это не сумасшествие, это точно беременность!
– Я поняла! С ума сойду я!
Люба умылась и села на табуреточку, ножка косичкой за ножку, девочка – ангелочек, с косичками, как у Пэппи.
– Какой срок?
– Три месяца уже!
– Чего молчала, дура!
– А чего говорить? – потянулась, как кошка, спрыгнула с табуретки.
– Нет! Люди добрые! Она что, не понимает? А школа?
– Что школа? Живот будет расти – брошу школу.
– Недоумок, какая из тебя мамаша? Ты же не родишь!
– В животе не останется. Прокесарят. Я прочитала.
– Ты бы что-то полезное читала. Учебники школьные, классику.
– Толку, что ты ее читаешь?
– А что у меня не так?
– Знаешь, мама, все у тебя так. Только я у тебя не так. Я это знаю!
Соня замерла. Жизнь рухнула, обвалилась, как стена. Она ее строила, эту стену, а стена взяла и обвалилась.
– Что делать будем? Аборт поздно.
– А я и не собираюсь. Аборт! Убивать живого человека!
Соня вздрогнула, как от пощечины.
– Как растить будем?
– Молча.
– А папаша то кто?
– Ты его не знаешь!
– И не надо. Главное, чтобы он знал!
– И он не знает. В тундре заблудился. Тем более, я сама не уверена. Может он, а может и не он вовсе!
– Люба!
– Что, Люба? Пятнадцать лет Люба. Все, мама! Хватит. Поговорили. Мне в школу.
– Люба! Может, еще не поздно? У меня гинеколог знакомый, Люба!