Правый
Шрифт:
Аня сидела и смотрела в окно. Ей очень нравилось вечером смотреть из окна поезда на дома. Светящиеся окна, калитки, огороды. Все было каким–то сказочным.
– Вы знаете? – голос соседки раздался неожиданно, – я ведь не знаю, что с нами будет. Едем, а куда?
– Вы же сказали, к дочери.
– Я ее не видела три года. Последний раз она приезжала, когда Асеньке было три с половиной. Устроилась в Москве. Хорошая работа. Говорила, что парень есть, любят друг друга. Может, даже поженятся. Естественно, про Асеньку она ему не сказала. Нас не приглашала,
– А что везете девочку в Москву?
– Болею. Надо ложиться на операцию. Ей не с кем остаться.
Голос женщины задрожал. Плечи сотрясались от рыданий.
– Не плачьте. Все будет хорошо. Надо верить.
– Во что верить? Я уже ни во что не верю. Представляете? Отдать Любаше Асю? Что она будет делать? Девочке в школу. Кто будет ею заниматься? Тетя Полина умерла так не вовремя. Хотя, разве можно умереть вовремя? Смерть, она не спросит. А Любка моя замуж вышла. Что она скажет мужу?
– Скажет, сестра. Что же тут такого?
– Мы и не знакомы, и на свадьбу не ездили. Они просто расписались, а потом ездили отдыхать. Любе придется обманывать мужа. Выдавать Асю за сестру. Ей это неприятно, я чувствую, поэтому она отгородилась от нас, как могла. Но муж у нее хороший. Она говорила мне.
– Вот видите, замужем, муж хороший. По документам Ася – сестра. Что не так? Не плачьте. Как вас зовут?
– Софья
– Вот видите, Софья. Имя у вас какое! Сам Бог велел вам надеяться.
– Да я стараюсь. Держусь. Меня даже мой диагноз не пугает. Хотя страшнее не придумаешь. Мне обязательно надо выстоять. Иначе Ася пропадет. Я знаю. Вот прооперируют, пройду курс химиотерапии и заберу ее обязательно. Мне лет десять надо у Бога выпросить, чтобы ее на ноги поставить…
В вагоне повисла тишина.
– Ой, извините, я на вас со своими проблемами. А вас как зовут?
– А меня Анна, просто Аня! И не извиняйтесь. Где еще выговоришься, как не в поезде? Расскажите, что у вас случилось.
Софья задумалась на секунду, сжала пальцы в ладошке и сняла свои браслеты:
– Это ведь моя вина, что Любочка ее родила в пятнадцать лет. Жила всю дорогу легко, весело. Я ведь актриса. Вечно на вторых ролях. Правда, когда помоложе была, были и главные роли. Но недолго. Театр – безжалостный товарищ.
– Это, наверное, очень сложная профессия?
– Я об этом никогда не задумывалась, просто, театр – это мое. Знаете, у меня к нему с самого начала, какое – то мистическое отношение. Запах театра ощущали? Волшебный. Первый раз попала туда в детстве. Родители отправляли на каникулах к дедушке.
– К дедушке? Обычно к бабушке!
– Бабушка была, но неродная. В смысле вторая его жена. Дедушка, впрочем, мало мной интересовался. С годами бывший кадровый военный, лощеный офицер превратился в тучного старика, подбирающего в парках чьи – то носовые платки и пустые бутылки.
– Я знаю, это проявление старческого маразма. У меня соседка такая была. Собирала всякую всячину.
– В прихожей у деда стояла картонная коробка из-под обуви, куда он складывал находки. Его жена, Анна Павловна,
– Помню, конечно, у мамы была.
– Все смешалось в голове провинциальной девочки – кружево манишки, запах театра, большая мраморная лестница с темно – красной ковровой дорожкой. Его величество Театр! Вот то, что манило меня, как сказка.
– Золотой ключик?
– Точно! Буратино с таким же восхищением относился к золотому ключику.
Женщины засмеялись. Соня смешно прикоснулась к губам ладошкой, посмотрела на спящую Асю, поправила простыню и перешла на громкий шепот:
– Бабушка Анна Павловна отвечала за правительственную ложу. Осматривала свои владения перед спектаклем.
– И вы с ней?
– Конечно, я за ней ходила по театру, как хвостик. Хотите чаю?
– А давайте! Только придется самим.
– У меня и кружки, и чай, и сахар. Я всегда в дорогу беру свое.
Соня сходила за кипятком, а Анна достала пакет с печеньем и конфетами. Тихо зазвенели ложечками.
– Хорошо, мы с вами одни. А то никому бы спать не дали. Ася не в счет. Спит, как убитая. О чем это я?
– О правительственной ложе
– Гости там бывали редко, но фотографии! Фотографии висели и с Гагариным, и с Брежневым, и другими неизвестными для меня в том возрасте официальными лицами. Бабушка очень гордилась своей ролью– хранительницы правительственной ложи. Я бродила за ней по анфиладам залов, уставленных изящной мебелью, вазами, цветами, коврами. Мне казалось, что я попала в сказку. Театральный сон, я так его называла, снился мне многие годы, и был самым счастливым…
Соня остановилась, задумалась. Ее театральные жесты, голос, вычурность фраз, как ни странно, нравились Ане, которую обычно раздражало все фальшивое и искусственное в людях. Но театральность Сони была ее частью, как браслеты, как горох на юбке.
– Расскажите, что дальше было, вы так интересно рассказываете.
– Спектакли я смотрела отовсюду, с балкона, из партера, если не было аншлага, из осветительной. Сидела, сжавшись в комочек среди софитов, и впитывала волшебное действо под музыку. Знаете, из осветительной было интереснее всего. Сцена была видна под углом. Край занавеса открывал для меня балерин, готовящихся к выходу. Они шептались о чем-то, хохотали, растирали свои изящные ножки, подпрыгивали.
– Я тоже всегда любуюсь балеринами. Они какие – то неземные.
– Издалека казалось, что это ожившие фарфоровые куклы в пачках. А прически! Гладко причесанные волосы! Ничем не прикрашенная красота! Шея, лоб, глаза! Все естественно, просто и красиво! Вы видели хоть одну некрасивую балерину?
– Отбор! Там не может быть некрасивых!
– И отбор. Но видели бы вы этих девочек, лягушат с закушенными губками у станка! Их же лепят. Лепят каждый день. Шейки, ручки, ножки. Балерины Дега, сошедшие с холста, получаются не сразу…