Прайд окаянных феминисток
Шрифт:
Эта тетя Наташа, похоже, решила, что навела надлежащий порядок, удовлетворенно вздохнула и уселась в освобожденное кресло рядом с его постелью. Сложила руки на коленях — круглые, гладкие, чуть загорелые руки на круглых, гладких, чуть загорелых коленях — и замерла.
— Что вы? — удивленно шепнул Бэтээр. — Любочку со мной оставить боитесь? Никогда не поверю… Идите, досыпайте спокойно. Я в любом случае сам справлюсь, вы не беспокойтесь. Мне не привыкать.
— Я знаю, — шепнула она в ответ, низко наклоняясь к нему. — Я не боюсь, как вы могли подумать, бог с вами… Я подожду, когда она проснется, и унесу ее к себе. Вам же тоже поспать надо. Она уже скоро проснется, минут через пять.
— Откуда вы знаете? — шепнул Бэтээр совсем уже едва слышно, чтобы она наклонилась
Она наклонилась и зашептала ему почти в самое ухо:
— Каждый раз так. К пяти просыпается, несколько минут бродит, ищет, к кому прижаться, потом засыпает. Минут десять спит, потом опять просыпается. Убедится, что все в порядке, — и опять засыпает… Ее отец обычно часам к пяти утра очухивался и начинал опохмелку искать. Пока мать жива была, она Любочку из дома уносила — хоть куда, хоть к соседям, хоть на чердаке прятала… А когда погибла, Любочка сама научилась просыпаться и прятаться. Вот так до сих пор и не отвыкла.
Она замолчала, глядя поверх него на Любочку, и он молчал, глядя на нее сквозь полумрак, и думал, что хорошо бы поговорить с ней о чем-нибудь веселом. Поговорить очень долго, обстоятельно, вдумчиво, о чем-нибудь очень веселом, хорошем, или даже о чем-нибудь дурацком, врать что-нибудь дурацкое с умным лицом, и смотреть в ее круглые честные глаза, и слушать, как она врет что-нибудь дурацкое с честными глазами, а ямочки на ее пунцовых щеках выдают ее — то появляются, то исчезают, то появляются, то исчезают… По две ямочки с каждой стороны, особенно когда она краснеет, как маков цвет, и в это время складывает полные, яркие, вырезные губы утиным клювиком. Пулька, когда была маленькая, точно так же складывала губы утиным клювиком, когда собиралась сказать что-то особо значительное. Необыкновенно забавно. Только Пулька всю жизнь если краснеет — то как вареный рак, а эта тетя Наташа — как маков цвет. Тоже забавно.
— А что это у вас на бумажке было написано? — вспомнил он еще один вопрос, который собирался ей задать еще там, в розовых зарослях.
— На какой бумажке? — удивленно шепнула она почти у самого его уха.
— Которая на носу была. Там было написано «хрен-тире-двойка-с». Что это значит?
Она отодвинулась от него, удивленно потаращилась, повспоминала, потрогала пальцем нос и обрадовалась, вспомнив:
— А! Это, наверное, я от рецепта кусок оторвала. Мне одна родительница посоветовала хорошее средство от кашля у детей. Хрен, мед, соль, растительное масло… Что-то еще, не помню. Хрен — две столовые ложки, это точно. Компресс. Только надо спинку сначала вазелином смазать или марлей закрыть, а то раздражение будет. Хороший рецепт. Я потом его весь найду и для вас перепишу, на всякий случай. Если кашель будет — вы попробуйте, очень советую.
— Спасибо, — шепнул Бэтээр. — Я обязательно попробую, если кашель будет.
Кажется, кашель у него будет прямо сейчас. Ему невыносимо хотелось смеяться.
Любочка шевельнулась у него под боком, он осторожно повернул голову, глянул ей в лицо — глаза у нее были открыты.
— Бэтээр, ты хорошо пахнешь, — тихо сказала Любочка, помолчав и поглядев ему в лицо. — Очень хорошо.
— Чем? — с любопытством спросил он. У него даже дезодоранта никакого не было.
— Собой, — подумав, ответила Любочка, завозилась, высвобождаясь из его футболки, и стала неловко подниматься. — Тетя Наташа, извините меня, пожалуйста… Я заблудилась, а вы опять не спите из-за меня. Вот ведь беда какая…
— Какая такая беда? Никакой беды, что ты говоришь такое, Любочка… Я не сплю, потому что по тебе соскучилась… Где же, думаю, Любовь моя ходит? Пойду-ка, думаю, поищу ее в этих царских хоромах… А она вот где! Спит себе спокойненько! Забыла про меня, бедную, несчастную и одинокую!.. Ну, иди ко мне… Так босиком и ходила? Ладно, ничего, полы здесь теплые, ковры здесь мягкие, окна здесь закрытые, кондиционеры здесь выключенные…
Она приговаривала что-то тихонько, и это было похоже на колыбельную, и все движения ее были похожи на колыбельную, когда она брала Любочку из рук Бэтээра, и как-то очень ловко, правильно и уютно устраивала ее у себя на руках, и поднималась
— У вас очень красивая ночная рубашка.
— У вас тоже, — вежливо ответила она и вышла, опять потихоньку замурлыкав в коридоре и укачивая Любочку на руках.
Бэтээр постоял в дверях, посмотрел немножко ей вслед — она не оглянулась. Но он мог бы поспорить на свою часть их с Васькой нового представительского джипа, что щеки ее сейчас полыхают, как маков цвет.
Вот такое интересное оказалось первое утро его новой жизни, в которой в одночасье появилось очень много новых людей, очень много новых забот, очень много новых вещей, привычек, слов, песен, криков и смеха. И невероятное количество банок с вареньем. Очень много всего нового появилось в их с Пулькой огромной квартире, и квартира сразу оказалась не такой уж огромной. Это стало заметно в первый же день его новой жизни. Первый день был тоже очень интересным.
Он все-таки уснул, когда эта наливная яблочная кошка унесла от него Любочку, и проспал почти до семи часов, а когда проснулся — по привычке заторопился, прикидывая в уме, что бы такое приготовить побыстрее, но чтобы съедобное. Чтобы и время на ерунду не тратить — и чтобы Пулька потом над его кулинарными способностями не смеялась. Тетя Варя всегда готовила сама, потому что мужчин должны кормить женщины. А его учила готовить, потому что детей должны кормить старшие. Тетя Варя старалась научить его всему необходимому до того, как ее не будет. Потому что если ничего не умеешь, то с ребенком очень трудно. Он многому научился, но разве от этого с Пулькой было легко? Одно то, что она постоянно издевалась над его кашами и макаронами по-флотски… И время от времени вспоминала теть Варины беляши и гуся с капустой… Бессовестный ребенок. Помнила бы чего, она ж тогда совсем маленькая была. А вот наварит-ка он сейчас овсянки, чтобы знала, морда ленивая, как дрыхнуть до полудня, да еще и ждать, чтобы ей в клюв беляш сунули…
Заранее раздражаясь от необходимости выполнять собственное дурацкое решение — овсянку он и сам не любил — и на ходу натягивая футболку, из которой наливная яблочная кошка вынула Любочку перед тем, как унести, Бэтээр заторопился в кухню.
И тут его ждал первый удар. В кухне плавали, плескались, струились и резвились запахи. Много запахов, не овсянка какая-нибудь. И булькали, шкворчали, хрустели и шипели звуки. Много звуков, и все негромкие, уютные, вкусные, как-то очень соответствующие этим запахам, вплетающиеся в них и дополняющие их, и все вместе это вызывало ощущение праздника. Более того — посреди этой праздничной симфонии жили ее творцы, композиторы и дирижеры, — эта яблочная кошка и его Пулька. Обе что-то ловко и почти бесшумно делали, резали, размешивали, добавляли, солили, переворачивали, смотрели на свет и пробовали на вкус, переглядывались, кивали друг другу, передавали друг другу ложки и ножи, забирали друг у друга прихватки и полотенца… Похоже, эта симфония была хорошо отрепетирована и исполнялась уже далеко не в первый раз.
Пулька заметила его первой, и выражение его лица заметила, постаралась скрыть просто распирающую ее гордость и сказала так, как будто ничего особенного не происходит:
— Бэтээр, извини, у нас еще не совсем готово. Еще минут пять — и позовем. Да, тетя Наташа?
Эта тетя Наташа обернулась от стола, приветливо посмотрела на него и тоже сказала так, как будто ничего особенного не происходит:
— Доброе утро. Выспались? Вот и хорошо… Да, минут пять еще… Вы как раз успеете умыться, побриться, одеться… Не торопитесь, собирайтесь спокойно, если задержитесь — мы вас подождем.