Праздни и будники
Шрифт:
Его не было несколько минут. Дама играла с котенком:
– Ой какие мы лапусечки – пусечки – красавицы. Красивые девочки!
Мы таких девочек любим, мы их приласкаем, – ворковала она, тиская и нацеловывая домашнего любимца. Но котенок надоел. Рассеяно выпустив его из рук, она подошла к зеркалу, села и занялась макияжем.
Он вернулся, остановился в дерях, прислонившись к косяку наблюдал за ней, подергивая коленом.
– Ты долго?
– Ты куда-нибудь торопишься? – равнодушно отозвалась
– Я? – переспросил он почти с восхищением.
– У нас еще уйма времени!
– Не так уж много, я бы сказал, – без тени улыбки констатировал он.
Дама, вдруг вспомнив о чем-то, попросила нежно:
– Милый! Очень хочется шампанского! Сходи, а?
Он отделился от косяка. Подошел к ней танцующей походкой.
Дама попросила подать ей сумочку. Он подал. Дама, порывшись, достала деньги, протянула, он взял, неуловимым движением отправил их во внутренний карман пиджака. Склонился к ней, долго поцеловал. Оторвался, почти ушел, его догнал ее голос:
– Захвати мусор…
– Я в таком виде мусор выносить не могу…
– Ты ни в каком не можешь, – не без ехидства парировала она.
Он долго гремел чем-то в коридоре, наконец, хлопнула дверь.
Дама оторвалась от зеркала, включила музыку и принялась красить ногти.
Когда он вошел с бутылкой шампанского, то увидел ее все в том же халате, с растопыренными пальцами.
– Принес? Налей пожалуйста. Льда положи! И дай мне сигарету. Ой! Прикури пожалуйста, у меня ногти сохнут, – оживилась она.
Он молча принес бокалами, откупорил бутылку, налил подал, прикурил сигарету, поднес к ее губам.
Она глубоко затянулась, запрокинув голову, и выпуская дым, выдохнула:
– Благодарю!
Он налил себе, прошелся с бокалом по комнате, пританцовывая:
– Мы куда-нибудь идем?
– Ты мусор вынес?
– Вынес.
– Затуши сигарету, дорогой. Кажется, почти высохли. – она озабоченно осматрела ногти. Встала и ушла в соседнюю комнату одеваться.
Он рассеянно потушил окурок в цветочном горшке, быстро выпил шампанское, затягиваясь сигаретой между глотками. Отставив бокал, беззвучно изобразил rock-гитариста на сцене.
Она вхошла одетая. Села на диван, вытянула длинные безупречные ноги в колготках, придирчиво осмотрела и прошлась руками.
Он, становясь перед ней на колени, продолжил гладить ее ноги:
– Может мы никуда не пойдем?
– Прекрати! – она капризно надула губы и нахмурилась. – Это же Тарковский! Я так люблю Тарковского! Классик мирового кино! Он феноменален! И потом, я каждый год хожу на него! – Напомнила она.
Он, встав с колен, произнес почти равнодушно:
– Пойдем. Только мы все равно уже опоздали.
– Подумаешь, 10 минут…
Темный зал кинотеатра. На экране что-то идет.
Двое
Через несколько минут мы видим ее освещенное, вдохновенное лицо, и его, откинувшегося в кресле, спящего, со сложенными на груди руками и опущенной головой.
Он не любит Тарковского. Он любит эту странную женщину.
Причинное место
– Ой, батюшки, спасите! – Кричал большой чернобородый мужик.
Он бегал кругами по двору, вцепив руки в спутанные волосы.
То завывал, то рвал на себе рубаху, то грязно ругался, глядя в равнодушное небо.
– Караул! – Истошно вопил дядька.
К забору подошла соседская баба, добродушная и толстая. Она легла грудями на верхнюю перекладину и с любопытством начала наблюдать трагическую сцену.
Залаяла собака, гремя цепью. В хлеву тревожно мычала корова.
Со всех ног по улице сбегалась стайка ребятишек.
– Дядя Кондрат, ты чегой-то надрываешься, а? – спросил маленький беленький пацаненок лет восьми в полинялой рубашонке и коротких дырявых штанах.
– Замолчи, пострел! – заревел Кондрат. – Не мешай!
И опять ринулся огибать колодец, оставляя в пыли двора огромные следы стоптанными сапогами.
– Эй, тетка Маланья! – Кричали ребятишки, – что это с Дядь Кондратом?
Маланья обернулась и, блеснув добродушной улыбкой, утонувшей в ее пухлых щеках, протяжно ответила:
– А хто его знае?
И опять легла на забор шикарной верхней частью своего дородного тела.
– Убили! – продолжил Кондрат, – Зарезали душегубцы.
– Ах, чтоб вам ни дна, ни покрышки! – Он остановился и топал ногой так, что пыль стояла столбом.
Ребятишки, как яблоки на ветках в урожайный год, усыпали деревья и уже молчаливо, с восхищением наблюдали за происходящим.
С улицы во двор, медленно шаркая ногами, вошел совсем древний старец, низко поклонился колодцу и скрипнул:
– Кондратушка! Ты ли, милостивец?
– Я, дед Михей. Все я. Все, бедовая моя головушка! – Уже со слезой в голосе заговорил Кондрат.
– А я слышу, – вроде шумит кто, – зашамкал дед. – Пойду, думаю, расспрошу, может пожар?
Маланья еще ниже наклонилась в сторону разговора, даже ладонью придержала ухо, чтобы ничего не пропустить. При слове «пожар» глаза у нее округлились, и она, степенно трясясь, выплыла на улицу.
– Горим! – Красивым грудным голосом вскричала Маланья.
Ребятишки так и ссыпались с деревьев, радостно побежали по пыльной улице с криками «Горим! Пожар!»
Люди тревожно выходили со дворов. Кое-кто уже тащил багры.
Группа мужиков остановила Маланью строгим вопросом:
– Чего орешь?