Преданный друг
Шрифт:
— Я никуда не уеду! — сказала я громко себе самой, и проходящие мимо с подозрением на меня покосились. Но мне было все равно, так что я повторила еще раз. — Я никуда не уеду!
Я не уеду.
Я не уеду отсюда, и дело не только в Егоре. Я не хочу уезжать, потому что здесь мой дом, здесь люди, которых я люблю... и потому что только здесь я смогу перестать быть Никой, которой постоянно нужно помогать, и стать той, кто может помочь себе сама.
Пусть не сразу, пусть потребуется время, но если я не рискну сейчас и не воспользуюсь этим шансом, у меня не хватит решимости сделать это, глядя Лаврику в лицо несколько
Я должна попытаться. Ради себя и ради своего сына, который должен почувствовать, что и на маму в этой жизни он может положиться.
— Ника! — окликнул меня из машины дядя Боря, опустив стекло. — Ты все, что ли, управилась?
— Управилась, — ответила я.
— Шустро ты. — Он завел мотор. — Ну, садись тогда, заскочим сейчас на рынок и быстренько домой.
Я тряхнула головой и, не оглядываясь, направилась прочь от вокзала.
ГЛАВА 23. ЕГОР
Святая И неосторожная, Чего ты просишь? Правды? Лжи? Но шепчет женщина: «Скажи! Скажи мне Что-нибудь хорошее...»
(Роберт Рождественский)
По правилам даже на перерыве для отдыха и питания дежурный фельдшер скорой помощи не мог покидать своего рабочего места.
Водитель тоже, но тучный одышливый дядька по фамилии Маркушев жил в двух шагах от больницы — и предпочитал обедать дома. За все время его работы — без малого двадцать лет — в обед вызывали скорую помощь всего раз десять, и каждый раз Маркушев успевал подкатить к крыльцу больницы через минуту после того, как туда выходил фельдшер со своим чемоданом.
Так что водитель спокойно хлебал домашний супчик в своей родной кухне.
Егор же ел в комнате отдыха, слушая доносящиеся из столовой — она была совсем рядом, в конце коридора — звон металлических ложек, шарканье больничных тапок по линолеуму да жидкие голоса стекшихся на обед пациентов хирургических и терапевтических палат. Было их, как обычно, немного. Серьезные болезни солнечногорцы предпочитали лечить в городе — благо до Бузулука было рукой подать. Здесь, на селе, врачам чаще приходилось иметь дело с похмельем, гипертонией и травмами.
В Новый год к ним прозаически присоединялись панкреатиты и холециститы.
Обычно Наиля заглядывала к нему минут через десять после начала перерыва: дожидалась, пока Ульяна Алексеевна закончит работу, переодевалась, закрывала терапевтический кабинет и шла, постукивая каблучками, из одного крыла больницы в другое. В этот раз она робко постучала в косяк открытой двери уже в половине второго, и, скользнув сквозь отгораживающую кабинет от коридора медицинскую простыню, нерешительно застыла у самого порога.
— Привет. Можно?..
— Заходи, — сказал он, машинально нажимая на кнопку электрического чайника. «Витёк» — иначе эту марку тут не называли — блеснул оранжевым глазом и после пары мгновений раздумья зашипел.
Егор не стал доливать воду, хоть и знал, что там не хватит на двоих.
Зачем Наиля пришла?..
В ту субботу он выдержал еще час после того, как Ника ушла вместе с Жерехом. Целый час разговоров ни о чем, попыток Эмилии сделать вид, что ничего не случилось, веселья, становящегося все более
— Да конечно! Ну ладно Жерех, но вы-то чего так рано! — пьяно запротестовала Эмилия, тут же поднимаясь следом и цепляясь за плечо Лапшина для равновесия. — Целая ночь впереди. Днюха у меня или нет, в конце концов, я требую, чтобы вы остались!
— Мне завтра на работу, — сказал Егор. — Мне пора.
— Наильчик, останься хотя бы ты, — повернулась она к Наиле, но та тоже покачала головой и сказала, что пойдет.
— Мы с Тамаром ходим паром, — она улыбнулась Егору, подхватив его под руку и прижимаясь головой к плечу. Намеренно, настойчиво, явно чувствуя, что он напряжен — и давая безмолвно понять, что заметила это напряжение. — Спасибо, Мил. Завтра тебе звякну с работы. Я тут новый тариф подключила, первые двенадцать секунд разговора бесплатно, можно хоть целые сутки говорить...
Распрощавшись, — глаза Эмилии так и бегали между ними, так и искали напоследок повод упомянуть Нику, но не нашли — они выбрались наконец из шумного кафе и направились по длинной главной улице к дому Наили.
Тротуаров на этом отрезке улицы отродясь не водилось, и они шли по дороге: Егор и его цокающая каблучками красивая девушка в изумительном платье, Егор — и добрый друг, которого он не хотел бы потерять, Егор — и человек, которого он хотел, но не мог сделать счастливым...
— Ты не сказала мне, что Ника придет, — бросил он спустя десяток шагов, и слова ударились россыпью дробинок о плотную тьму ночи вокруг, будто пробуя ее на прочность.
Но что там какие-то слова? Ночь была прочнее любых слов, прочнее любых людских судеб.
— Не сказала.
— Почему?
Наиля блеснула чернотой глаз в свете уличного фонаря, суетливо перевесила сумочку с одного локтя на другой.
— Я не хотела, чтобы ты отказался. Не из-за себя, аиз-за нееотказался... А я обещала Эмилии, что мы придем оба. Она бы расстроилась.
Расстроилась?
Егор не поверил своим ушам.
Он слишком хорошо знал Эмилию, чтобы поверить в ее «расстройство». Как и во вдруг возникшую симпатию к Нике, с которой она едва ли перемолвилась словом за пределами школы и уж точно не поддерживала связь все эти пять лет, а тут вдруг пригласила на свой день рождения и все улыбалась ей через стол и заглядывала в глаза.
Егор помнил, как Эмилия относилась к Нике в школе. Она страшно завидовала ей и ее дружбе с Лавриком — и это было так явно, что сначала показалось Егору игрой.
Но глаза у него открылись быстро.
Эмилия говорила с Никой только потому, что с ней рядом мог оказаться Лаврик. Она делала все, чтобы вклиниться в их тройку, стать четвертой — и отстала только тогда, когда Лаврик начал встречаться с блондинистой Майей, которая Эмилию ненавидела.
Майя была ростом метр пятьдесят семь сантиметров, носила туфли на огромной платформе и слыла страшной задирой. Однажды она едва не выдрала Эмилии волосы, решив, что та флиртует с Лавриком за ее спиной, и только вмешательство Егора и Лапшина, на полном серьезе испугавшегося за длинные локоны первой красавицы школы, остановило драку.