Преданный друг

Леру Юлия

— Помогаешь маме торт выбрать? Самый красивый выбирай, чтобы мама порадовалась! — ворковала тетя Ира, провожая нас к столику у окна прямо напротив витрин.

Там нас ждали белая скатерка с ручной вышивкой, веточки вербы, оставшиеся после воскресенья — и книга в твердом глянцевом переплете, увидев которую Олежка оживился и даже забыл о том, что надо смущаться и молчать.

— Целая книга тортов! Мам! Целая книга!

Большая, собранная из фотографий книга — а по сути целый фотоальбом с ценами и коротким описанием, и в самом деле смотрелась впечатляюще.

Ее оформил на мелованной бумаге и привез для своей матери из Оренбурга тети Ирин сын, и теперь книга постоянно лежала на видном месте, даже притом, что торты и пирожные в пекарне делали редко и только на заказ.

Я усадила Олежку на стул, и тетя Валя принесла нам чаю и разрезанных на части кексов: один обычный, с изюмом, а другой с лимонной цедрой, густо присыпанный сахарной пудрой.

Олежка от возбуждения аж запрыгал на стуле.

— На голодный желудок выбирать нельзя. — Тетя Валя тепло улыбнулась нам, когда я поблагодарила, и попыталась погладить моего сына по голове, но он мгновенно притих и сполз едва ли не под стол. Тетя Валя отступилась. — На Лаврика мальчишка похож. Как он там, работает?

— Работает, теть Валь, — сказала я спокойно, пододвигая к себе обе кружки, чтобы подуть на чай Олежки, прежде чем начать пить свой. — Все потихоньку. Аптеки всегда людям нужны, дела хорошо идут.

— Что ж, понятно. Ну, тогда не буду мешать, — кивнула она, оглянувшись в сторону кухни. — Мы в кухне, кликнешь.

Пока Олежка пил чай и ел кексы, я открыла книгу и стала показывать ему всякие разные торты. Сын хотел непременно с кремом и «сбитыми сливками», так что мы сразу перешли к бисквитам. Ох, как у моего сластены загорелись глаза! Едва не перевернул чашку с чаем, тыкая пальцем в яркие фотографии.

— Мам, вот этот самый лучший! Нет, вот этот! Мам, а тут смотри! Мам, а можно два торта?

— Ага, — сказала я, — а можно и три, каждому по торту! Наедимся и все разом лопнем, как шарики. — Я надула щеки. — Бум! И останутся от нас одни взбитые сливки.

Но Олежка не оценил моего чувства юмора.

— Мам, ну давай два? Ты не лопнешь. Ты вон какая большая.

Вот это комплимент от сына! Я было засмеялась, но тут же оборвала смех, когда распахнувшаяся дверь впустила внутрь нового посетителя.

Я не видела Ульяну Алексеевну с того самого дня, как принесла ей свое злосчастное письмо. Если бы мы жили чуть ближе, я, может быть, даже избегала бы ее, но этого делать не пришлось: наши дорожки не пересекались самым естественным образом, хоть и бежали рядом, потому что все еще были рядом я и ее сын.

И хоть я и понимала, что Ульяна Алексеевна не простит и не забудет, и что еще долго — всегда — будет клясть меня за предательство, я оказалась не готова к тому, что увидела в ее глазах.

Там было злое неприкрытое торжество.

Такое, какое бывает у победителя, глядящего в глаза поверженному противнику, над которым уже занесен острый меч.

Ульяна Алексеевна бесшумно прикрыла за собой дверь и направилась к прилавку. И не знаю, как я вела бы себя, если бы со

мной не было сына, но когда она вильнула глазами в сторону моего ребенка — всего на мгновение, чтобы снова впиться ненавидящим взглядом в меня — все мои чувства мгновенно перегруппировались.

Нет, Ника-предательница, которая протягивала ей письмо с признанием и просила о милости, все еще оставалась где-то внутри. Но сейчас, перед лицом человека, который стал моим врагом, вперед вышла Ника-мама. И она посмотрела на Ульяну Алексеевну приветливым «взрослым» взглядом и, взяв салфетку, потянулась к своему сыну, чтобы вытереть пудру с его пухлых щек.

— Здравствуйте. — Ответа не последовало. — Сынок, это — Ульяна Алексеевна, мама Егора Ивановича; помнишь, он приходил тебя лечить? Ульяна Алексеевна тоже врач. Поздоровайся с ней.

Но «мама Егора Ивановича» не позволила Олежке вымолвить и слова. Остановилась возле нашего стола. Чуть вздернула идеальной формы брови. Приподняла в подобии улыбки уголок губ.

— Егор Иванович не врач. Он — фельдшер. — Она повернулась к моему сыну. — Ты знаешь, кто такой фельдшер?

Олежка вжался в спину стула и не ответил.

— Мама Егора Ивановича — терапевт, она лечит взрослых, — сказала я голосом, который был мягче самой мягкой подушки, — а Егор Иванович приезжает, когда болеют и взрослые, и дети.

Ульяна Алексеевна хмыкнула, все еще не отводя взгляда от моего сына, который буквально обмер от такого внимания — и от открытой враждебности, которую чувствовал даже сквозь фальшивый приветливый тон.

— А твоя мама кем работает, знаешь? Или у вас работает только папа? — Олежка молчал, глядя на нее, как кролик на удава. — И игрушки, наверное, тебе только папа покупает... скучаешь по папе, да? Далеко вы от него уехали.

Мои руки лежали на столе, и только поэтому я не вцепилась сейчас ногтями в собственные ладони или в воротник блузки Ульяны Алексеевны. Жаркое удушливое пламя, поднявшееся внутри и на мгновение лишившее меня дара речи, было пламенем чистой ярости...ох, был бы на моем месте Лаврик, он бы уже взорвался и послал ее ко всем чертям.

— Вы, кажется, куда-то шли, — проговорила я, точно зная, что она понимает, чего стоит мне попытка дать ей отпор, слышит, как звенит мой голос, видит, как дрожат мои руки.

— Я слышала, ты уезжаешь, Ника.— Ульяна Алексеевна улыбнулась улыбкой, об которую можно было порезаться до крови, и краска бросилась мне в лицо. — Счастливого пути вам обоим. Кстати, мальчик так похож на Лаврика!.. Просто живой портрет, любой скажет.

Она доставила себе удовольствие еще немного насладиться своим триумфом, прежде чем все-таки кивнула и подошла к прилавку, где ее уже ждала тетя Валя.

Мне потребовалась пара минут, чтобы взять себя в руки и остыть. Стало чуточку легче, когда Ульяна Алексеевна прошла на обратном пути мимо нас и мягко и бесшумно прикрыла за собой дверь. Только тогда и Олежка мой наконец отмер: потянулся за остатками кекса, отхлебнул чай.