Предатель
Шрифт:
Вдоль Канопуса Йехошуа зашагал к западному притоку Нила. В траве у пристани взвизгнул шакал, пришедший напиться, вскипела черная вода: за добычу сцепились крокодилы. В деревьях испуганно крикнул попугай. Из-за крепостной стены ему истошным голосом отозвался осел и заржала лошадь. От пальм огромной тенью скользнула неясыть, словно по млечному пути в ночном небе промчался демон.
Римские столбы, как черные постовые, отмечали стадии на мощеной дороге.
Справа завиднелся огромный овал ипподрома. Всполохи маяка под порывами ветра то ярче, то слабее освещали кровавым светом размашистые арки и округлые полуколонны и, казалось, что в каменных нишах и за деревьями кто-то прячется.
Предместья остались позади. Слева к дальнему берегу Менисаретского озера серебрилась парчой лунная дорожка. Впереди чернели предместья Никополя, финиковые пальмы, раскидистые теревинфы и пирамидальные тополя.
С трехуступного холма, подножьем ступившего в озеро, ветер принес музыку титр и халилов. На вершине под пестрыми балдахинами веранд деревни Элевзин, в увеселительных домах пылали масляные факелы, плясали полуголые люди и визжали женщины. Внизу у пристани под деревянным навесом сомкнулась эскадра лодок в лентах, цветах и с масляными лампами на корме. Гребцы, скучая, отмахивались от комаров и поджидали загулявшие компании, что тут же допивали вино, горланили и танцевали. Проститутка окликнула путника, бесстыдно выставила голую грудь и засмеялась.
Йехошуа сошел с мощеной дороги на проселок. Вдали, где лиман впадал в море, рокотал прибой. Там заканчивалась гавань и начиналась пустыня. У бледного изгиба дороги Йехошуа различил черную ограду и лачуги на горбе холма. Парень знал: при свете дня молитвенники, каждый в своем монастыреоне, слагают гимны Небесному Отцу; тьма же – время удовлетворения телесных нужд. Сон – одна из них.
У калитки горел факел.
– Иди сюда! – шамкая беззубым ртом, проговорил кто-то.
– Бенайя? – Йехошуа шагнул на голос.
– Молчи. Следуй за мной.
В дрожащем рыжем свете мелькнула всклокоченная бороденка и плащ старика. Бенайю сопровождал угодливый человечек: он горбился, словно в постоянном поклоне, и отступал меленькими шагами за спину старика, чтобы не оказаться на его пути.
Мудрец загасил факел в горшке с водой и повел парня.
С первой встречи Йехошуа почувствовал: Бенайя невзлюбил его.
На ночном собрании, через семь седьмиц после Пейсах, где разрешили присутствие новичку, Бенайя сказал, что мудрость – удел старых, парню не побороть искушения и не достичь совершенства. В библиотеке у болтунов он подцепил заразу вольнодумства. Первая же заповедь молитвенников: читать лишь тексты священного Писания.
Старик важно сидел среди старших на почетном месте и сердито жевал беззубым и от этого всегда слюнявым ртом. Старик походил на жабу, раздувавшуюся на болоте.
Хизкия, возглавлявший собрание, возразил. Он сказал, что познания новичка в Писании и травах удивительны для его лет. Йехошуа уже известен среди богословов и раввинов города. Народ во множестве сбегается в общины близ Александрии, учится совершенству. Но их уединенное место известно тем, что тут врачуют не только тело, а души от чувственности, похоти, забавы, беспокойства, ненужной любознательности, нерассудительности, несправедливости и зол, что искушают человека. Упражнения же ума под наблюдением такого знатока Писания, как Филон, честь для любого. Ученый в библиотеке, а молитвенники здесь выполняют общее дело, назначенное им Небесным Отцом: пытаются объяснить священные книги, раскрыв смысл аллегорий. Ибо Закон подобен живому существу: тело – буквальные предписания, душа – невидимый смысл, скрытый в слове. Слово, развертывая и уясняя символы, открывает посвященным истинный его свет. А то, что Йехошуа, сравнив мудрость ученых библиотеки и молитвенников, выбрал общину, лишь подтверждает твердость его решения. Вносимых же за него денег хватит, чтобы за три года проверить послушание новичка.
Собрание согласилось с Хизкией. Но на бесстрастном лице Бенайи парень прочел зависть: дружба с известным человеком вызвала ревность старика.
– Бенайя не спустит с тебя глаз, – шепнул новичку Хизкия: он благоволил к Йехошуа.
…Мимо рядов хижин старик, сутулясь и энергично частя мелкими шажками, – на ходу полы его туники из козьей шерсти задирались, а голые костлявые пятки стучали о землю глухо, как деревянные, – привел новичка к глиняному дому, крытому камышом. Спутник Бенайи семенил за обоими на почтительном отдалении.
По левую сторону от низкого входа в симнеоне на полу лежала свежая подстилка из стеблей папируса. В квадратной комнатушке едва можно было выпрямиться в рост. Справа, в крошечной молельне, в старых кувшинах на полочках от прежнего хозяина остались свитки с текстами. В углу – дощечка для письма. Рядом со свитками – остро отточенные палочки и краска в закупоренном глиняном кувшинчике. Комнатки освещал скудный свет лампад.
– Иедутун велел передать все тому, кто поселится здесь, – надтреснутым голосом прошамкал Бенайя и забрал краску. – Она тебе не нужна.
Он показал Йехошуа в уголке лопатку. У каждого молитвенника была такая же. Ночью те уединялись в поле, чтобы не осквернить взор Небесного Отца, а облегчив желудок, закапывали его содержимое.
– Решением мудрых я буду наставлять тебя, пока ты юн, – строго сказал Бенайя. – Начинается утренняя молитва. Вечером тебя отведут есть. А теперь ворочай Писание и переворачивай. Ибо все в нем. Гляди в него, седей и дряхлей в нем и от него не трогайся, ибо лучше, чем Писание, у тебя нет ничего. Таков путь Писания: ешь хлеб с солью и воду пей мерою. Спи на земле, веди жизнь страдальческую и трудись в Писании. Если сделаешь так, блажен ты и благо тебе в мире грядущем! А я буду рядом, чтобы искушения не смутили твой дух. – Он заметил сумку парня. – Что тут?
Йехошуа подал лепешку, завернутую в лист винограда, и дощечку для письма.
– Сюда не вносят ни яств, ни питий. А имеют лишь закон, богодуховные изречения пророков и гимны. – Он с раздражением осмотрел красивое лицо и волосы парня. – Если же тебя привел лукавый искуситель, берегись! Иехуда присмотрит за тобой, – кивнул Бенайя на спутника, забрал еду и засеменил прочь деревянной старческой походкой. Иехуда побежал следом.
Лачуги мудрецов, – с сотню глиняных домиков, – ютились у кладбища.
На другую ночь Йехошуа понял, почему молитвенники держались рядом. К соседу забрался вор. Пасхур, мужчина лет пятидесяти, обросший черной бородой и лохмами с проседью, за локоть довел воришку до калитки и отпустил.
– Чем будить всех, дал бы ему хлеба и отправил, – сказал он племяннику, мосластому детине с густой шевелюрой и бородой.
– Еду в доме держать нельзя! – поддельно испугался Реувен, и за спиной дяди ощерил в улыбке зубастый рот. Пасхур, кряхтя, отправился досыпать.
Прежде, в Александрии, Пасхур держал ткацкую мастерскую. Жена умерла, и Пасхур решил: троих сыновей он выучил ремеслу, обеих дочерей выдал замуж, теперь можно послужить Господу. Передал мастерскую детям и ушел в общину.