Преддверие (Книга 3)

Чудинова Елена Петровна

– Отчего же, Николай Владимирович? Смелость и здесь не лишняя...

– Не тот сорт смелости, Андрей, для здешних условий не годится... Борис на эшафот пойдет как на праздник, легче, чем мы с вами. Но ему нужна публика, нужно ощущение своей индивидуальной принадлежности истории. Его поведет экстаз, эйфория. А ВЧК напоминает не темницу, с видом из окна на красиво драпированный черным сукном эшафот, а дурно пахнущую бойню, и - в полнейшей антисанитарии... Не знаю, что бы сталось, очутись он вместо одиночки или дружеского круга в камере с какими-нибудь

грязными мешочниками...

Последние слова Даля оказались пророческими. Допросов, которых с таким бурлением душевных сил ждал Борис, не последовало. Был один допрос, в первую же ночь всего один, если это вообще можно было назвать допросом. Допрашивал какой-то странно безликий человек: у него как показалось Борису, все черты находились на месте, но при этом отчего-то не составляли лица, а так и оставались глазами, ртом, носом...

– Фамилия? Имя? Отчество?

– Ивлинский Борис Александрович.

– Так.
– (Взгляд в бумаги.) - Год рождения... девятьсот пятый... Бывш. дворянин... Признаете себя участвующим в контрреволюционной деятельности?

– Безусловно!

– Так... Кем были вовлечены?

– Поэтом Леонидом Каннегисером.

Борису казалось, что вызывающие ответы повисают в воздухе не достигая цели... Это вообще не походило на допрос, а напоминало скорее какую-нибудь скучную перерегистрацию продовольственных карточек. Он не знал, что первый этот допрос и будет последним, что ему предстоит прожить еще несколько недель в ужасающей мысли, что он навсегда забыт в тюремной грязи: в нескольких, но разделенных кирпичом, метрах от друзей по организации - в общих камерах слева, справа и напротив, но не в той, куда странный каприз судьбы забросил его самого...

– Товарищ Кузнецов! Привезли профессора Тихвинского...

– Давай сюда - этот будет поважнее... Увести!

40

"ЗАПИСКА УПРАВЛЯЮЩЕМУ ДЕЛАМИ СНК И СТО. ТОВ. ГОРБУНОВ! НАПРАВЬТЕ ЗАПРОС В ВЧК. ТИХВИНСКИЙ НЕ СЛУЧАЙНО АРЕСТОВАН: ХИМИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ НЕ ИСКЛЮЧАЮТ ДРУГ ДРУГА.

3/IX. ЛЕНИН"23

41

– А говорите-ка вы потише, господа!
– с улыбкой произнесла Мари, наклоняясь над последним ящиком еще зимой пошедшего на дрова комода.
– Ее Высочество спит.

– Извини, Маша, - Женя, поморщившись неприятному привкусу подкрашенного травой кипятка, поставил стакан на стол.

– Ты как с куклой возишься.

– Надо сказать, Николаев, что ты весьма своеобразно выражаешь свои родительские чувства.

– Не могу сказать, чтобы я отчетливо представлял, каковы должны быть эти чувства. Ну скажи, Чернецкой, что можно чувствовать к существу, которое способно только спать или смотреть в потолок, притом - совершенно бессмысленно? Вдобавок другие куклы мяукают, только когда им нажимают на живот, а эта - в любое время дня и ночи... Мари, может быть, окно прикрыть?

– Нет, Митя, не надо. Пусть свежий воздух идет.
– Поправив еще какую-то, неизвестно чем не угодившую ей, складку одеяльца. Мари

вернулась к столу, за которым сидели Женя и Митя.
– Никогда в Петербурге не было такого свежего воздуха - даже морем пахнет...

– Еще бы - не первый год стоит вся промышленность, и на один жилой дом приходится десяток необитаемых... А странно, я никогда не любил Питера, а сейчас...

– Неожиданно возлюбил?

– Не смейся... Ведь все-таки мы не даем ему умереть... Хотя бы эти розы, которые ты принес сегодня Мари... Ну не странно ли, что в городе, где каждый день умирают от голодного истощения, все-таки продают цветы?

– Мор и глад... А суета - сгорела.
– Женя рассмеялся.
– А ведь пословицу о пушках и музах придумали сытые... Нет более гадкой лжи, чем эта пословица... Ох ты... Маша, Бога ради, что это такое?!
– немного изменившись в лице. Женя обернулся к отошедшей Мари, которая, переменяя что-то в "кроватке", едва слышно успокаивала ребенка какой-то колыбельной.
– Что ты поешь?..

– Заплачку, - улыбнулась Мари.
– Меня научила когда-то одна старуха в деревне.

– Ты не можешь сказать все слова?

– Если я ничего не перепутала:

Открывай глаза, мое солнышко,

Улыбнись скорей, моя зоринька,

Поднимайтеся, сын и доченька,

Просыпайтеся, брат с сестричкою!

Привела я к вам вороных коней,

Вороных коней с длинной гривою,

Заждалося вас поле чистое,

Заскучал без вас буйный ветер.

Не ответят мне мои детоньки,

Не откроют глаз мои любушки,

Под плитой лежат сын и доченька,

Во сырой земле брат с сестричкою...

Кажется, так... Только, конечно, сначала там "просыпайтесь", а "поднимайтесь" потом.

– Надо сказать, что-то в этом есть не то... Двусмысленная petite chanson24... Кстати, непонятно - почему под плитой? Ведь в деревнях не кладут каменных плит на могилу...

– Могу объяснить, - Женя засмеялся.
– Откуда вообще взялся надгробный памятник? В обрядах бывает, когда утрачивается первоначальный смысл... А ведь он ведет свое происхождение от простого камня потяжелее, которым придавливали могилу, причем - далеко не всякую...
– Как обычно, когда Женя говорил на такие темы, голос его звучал не по хорошему вкрадчиво и дразняще... Эта интонация завораживала, увлекала...

– А какую, если не всякую?

– А такую, где надо, чтоб не вылазил... Так что милые детки из этой песенки - суть нечто вроде моих родственников... Ведь такого вы обо мне мнения, друзья мои любезные? В особенности ты, Николаев, Маша, как всякая женщина, смотрит несколько более трезво...
– С Жениного лица неожиданно исчезло двусмысленно-дразнящее выражение, мгновенно уступившее место доброй насмешливости.
– Может быть. довольно делать из меня Джона Мельмота?

– Женя, почему ты никогда не рассказываешь о себе?
– смягчающим слишком прямой вопрос тоном спросила Мари.