Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
Она плохо помнила, что было дальше.
Было невозможно понять, что же произошло в этой квартире... "Его душа - заплеванный Грааль, его уста - орозенная язва, Так: ядосмех сменяла скорби спазма, Смеясь рыдал иронящий Уайльд. У знатных дам смакуя Ризевальт, Он замечал, как едкая миазма Щекочет мозг - щемящего сарказма Змея ползла в сигарную вуаль..." - Олька часто с удовольствием цитировал эти с ускользающим смыслом плавные строки, которые, казалось, нельзя было и произносить иначе, чем с этим нарочито московским, безупречно московским произношением...
Это был буржуйский поэт, но Олька позволял себе любить его... Еще он любил Блока и какую-то московскую
"...Мы действительно скифы... У нас дыба в крови... Зверство, но не на западный лад - веселое зверство - с кистенем по дорогам да в шелковом кафтане... Зверство-молодечество - его и былины несут" - это произносилось не без удовольствия...
Со смертью Ольки что-то как будто ушло из стен Гороховки - это ощущали все... Даже недоброжелателям, не прощавшим Олькиного барства, стало его не хватать...
...Автомобиль резко остановился перед одноэтажным домом. Два окна были еще неярко освещены.
– Тьфу ты, надо было проехать пару домов мимо, - с досадой проговорил Володька.
– Не вспугнуть бы...
– Кто там?
– За шведским мылом.
– Сейчас...
Дверь отворилась: на пороге стоял русоволосый молодой человек с военной выправкой. При виде чекистов он попытался захлопнуть дверь снова, но было уже поздно.
– У вас имеется ордер?
– Имеется.
Дина поняла, что никакой стрельбы не будет. За не покрытым скатертью дубовым столом, на котором в глиняном умывальном кувшине стояли три дымчато-белые розы на длинных стеблях, сидела - как показалось на первый взгляд - девчонка лет четырнадцати: в козьей шали на щуплых плечах и с золотыми, не пушистыми, но рассыпающимися в прическе волосами, собранными на затылке в узел... Девчонка что-то шила - какой-то маленький непонятный предмет, нет - понятный: это был детский чепчик... Ребенок тоже был в комнате - он спал невдалеке, в приспособленном под кроватку ящике комода... Вот как! Можно было не опасаться, что офицерик даст себя арестовать без звука.
– Сдать оружие!
Офицерик молча положил на стол револьвер - так спокойно, словно и не подписывал одним этим свой смертный приговор.
– Митя... Это - конец?
– Боюсь, что да. Слушайте, мадмуазель, я попросил бы Вас не курить в комнате, где находится ребенок.
– Нежности какие, не сдохнет. Скоро на корню ваше семя давить начнем.
– Дина с непонятным для себя волнением следила за выражением лица продолжавшей свое шитье юной женщины: не изменится ли оно, не проступит ли в нем страх, страх от понимания того, что никто не сможет помешать ей, чекисту Дине Ивченко, разрядит маузер в это крошечное существо, бессмысленно раскрывшее на нее мутные голубовато-темные глаза... Дине хотелось этого страха. Лицо той оставалось спокойно; оборвав нитку, она расправила слабыми детскими пальцами готовую оборку. Офицер, презрительно усмехнувшийся на Динину реплику, сидел на краю стола, наблюдая за обыском.
"А если бы разрядить - как бы тогда запела, дрянь?" - Это напоминало прежние времена: нахлынувшая ненависть сейчас захлестывала все Динино существо, но от этого было почему-то нестерпимо больно... И, что казалось совсем необъяснимым, было чувство, что в этой боли чем-то повинен Олька...
Олька... В Дининых ушах неожиданно (хотя такое случалось не в первый раз) прозвучал насмешливо плавный московский голос:
"Прежде всего - попытайся выбить его из седла, в котором он пока довольно крепко держится... А как ты думаешь - почему? Потому что он уверен, что под ударом только
"Арестовать вместе с ним?"
"Не будь дурой - девчонку надо оставить на свободе: даже если она сама не побежит к тем, кто еще остался, она нас все равно на них наведет... Думаешь, эти белоручки не станут пытаться выяснить, что с ней и с младенчиком?.. Соображать же надо! Только не делай от него секрета, что она останется в виде приманочки... Уразумела?"
Как хочется, чтобы эта дрянь перестала корчить из себя принцессу!
– Ну что!
– Ни бумажки... Пусто.
– Ладно. Давай-ка я сама подмахну ордерок - и господину Николаеву придется проследовать с нами... Что же касается мадам с сосунком - то их мы брать не будем, во всяком случае - пока...
– Слушай, Ивченко, - Володька Ананьев выглядел взволнованным.
– Твое слово, конечно, решающее, но подумай все-таки, ты не впадаешь в дамские сентименты? Подумай - у нас в руках великолепная возможность развязать ему язык... Какого черта ей не воспользоваться?
Дина краем глаза заметила, что у побледневшего офицера по-мальчишески задрожали губы.
– А такого, Ананьев... Неужели непонятно, что за сегодняшнюю ночь мы, вероятнее всего, не всех заметем? Пусть останется приманкой... Они непременно клюнут... Даже если заметят, что стережем... Особенно если заметят. А потом, само собой, заберем... Еще бы не забрать. Просто вместо одной возможности у нас появляются две...
– Дина говорила твердо отчеканивая слова.
– Ну ты даешь, Ивченко! Не зря тебе Абардышевское место доверили его школа!
– Потому и доверили. Остаешься стеречь - с Климовым и Белкиным: ты в квартире, они - во дворе. Само собой, если мадам вдруг захочет кого навестить, ни в коем случае не задерживать - пусть идет... Вряд ли захочет, конечно. Сами придут... Давать войти в квартиру... Инструкции ясны? Поехали.
– Tout ira bien, ne t'inquiete pas, cheri.26, - негромко произнесла Мари, глядя в глаза Мите.
"Ближе к повороту на Гороховую - попытаюсь выскочить из автомобиля и в подворотню у аптеки - темно... Если хоть кто-нибудь не арестован, через час я буду вооружен, и тогда... тогда можно попытаться их вырвать... Если меня убьют при попытке выпрыгнуть - по крайней мере Мари с ребенком не будет угрожать то, что их возьмут, чтобы шантажировать меня... Может быть, тогда их вообще не возьмут - потеряет смысл..."
45
"Тов. Уншлихту И. С. от комиссара Ивченко Д. Докладная. Арестованный по делу Таганцева Николаев Д. В. убит при попытке к бегству по пути следования на Гороховую. 4 авг. 1921".
46
Было слышно, как заводили мотор, потом в ночной темноте замолк грохот автомобиля, увозившего Николаева.
Ананьев уселся у стола и начал сворачивать самокрутку.
Послышался похожий на писк плач. Женщина подошла и наклонилась над ящиком, распеленывая почти незаметного в груде белья ребенка. Движения ее были автоматически размеренны, лицо - неподвижно.
Забота об этом ребенке была уже бессмысленна, он был обречен - в лучшем случае на приют, где не заживались и постарше... В лучшем случае. Пусть. Так и надо - с их детьми, с их женами...
Это была тайна, которую Ананьев под дулом маузера оставил бы при себе: самый сильный испуг в его карьере чекиста был связан с ребенком.
С этого дня прошло полтора года, но январский этот слякотный день стоял в памяти во всех подробностях, как будто от него Ананьева отделяло не больше нескольких дней.