Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
"Вы позволите мне представиться? Сергей Ржевский. Если Ваша подруга знакомая или родственница графа, я был бы рад засвидетельствовать ей свое почтение". "Думаю, что это несложно", - спокойно сказала я. Сережа смотрел на меня: ослепительно-чистый в своей холодности - и все отвращение к людям, которое побуждало меня в глупой браваде браться за самую унизительную работу, сохраняя свободу одиночества, вспыхнуло во мне приливом ненависти. Еще больше я ненавидела в эту минуту себя - за доверие, которое Сережа вызвал во мне с первого взгляда. Разбить это доверие - только этого мне хотелось, разбить скорее, пока это еще не может причинить
Грязной лестницей черного хода мы поднялись в кабаре. "Вы позволите?" Светскость тона, с которым он распечатал пачку каирских папирос, была бы более уместна в приличной гостиной, чем в третьеразрядной уборной с фанерными стенками, оклеенными рекламами мыла и женского белья. "Постой же", - подумалось мне. "Нина, тут тебе хотят засвидетельствовать почтение". "Настя, кандилехо, да никак ты с кавалером?
– с цыганской напевностью протянула моя подруга.
– Ай ночевать негде?" Сейчас он вспыхнет и заторопится уйти, этот чистенький красивый мальчик. Я посмотрела на него с вызовом. "Благодарю Вас, мы как-нибудь выйдем из положения.
– Сережины глаза смеялись, встретясь с моими. Сдвинув груду запачканных гримом тряпок, он сел на диван.
– Расскажите мне о Платоне".
В ту ночь мы просидели втроем до пятого часа утра. Через месяц мы с Сережей были женаты. Мы были счастливы целый год - счастливы несмотря на то, что не могли быть счастливыми, счастливы, слишком часто открывая друг другу во сне все, что таили днем. Сережа умел быть счастливым до конца.
Это случилось в начале августа, более точно - второго числа. Как будто вчера: летящие Сережины шаги по лестнице... Что могло меня обмануть? Этот мальчишеский беспечный смех, с которым он вытаскивал из карманов еще горячие бумажные пакетики каштанов... Презрительно-веселый взгляд, брошенный на груду бумаг на столе, - с такой тоскливой неуклонностью грозящую отнять вечер, может быть, и кусок ночи. "Настенька, имеем мы право хоть раз в жизни послать все это к черту? Мы сто лет не гуляли по ночным бульварам". В тот вечер мы словно блуждали за тенью Рембо, "Сезон в аду" которого последние месяцы был для Сережи настольной книгой.
Сена весело качала в черной воде цветные отражения фонарей. Сережа читал на память свои любимые строчки о золотых струнах, рассказывал о вашей пьянке в Коувала... Сережа был очень весел в этот вечер.
– А все же, в честь чего мы кутим сегодня?
– В честь отъезда в Медон: я заходил в банк.
– Тебе дают отпуск?
– Нет, вы с Женькой едете без меня (Сережа не допускал мысли, что ребенок может оказаться девочкой) .
– Я не поеду одна.
– Одну я бы тебя и не отпустил, кандилехо.
– Сережа обернулся от парапета: лицо его казалось в ночи мертвенно-бледным, и в черноте зрачков, как в воде Сены, дрожали отражения фонарей. Он переплел свои пальцы с моими. Спокойствие исходило от его теплой руки.
– Я отпускаю вас обоих. Настя, я не хочу, чтобы Женька вдыхал аромат этой гнилой "серой розы". Погуляйте по лесам. Настя, в Медоне охотились короли.
"В сосновом бору живет эхо дальнего рога?" - Мой взгляд притягивала черная вода - так редко выбирались мы в те месяцы на набережную вечерами. "Эхо дальнего рога..." Я обернулась слишком стремительно: Сережа, закрывая ладонью глаза, закусывал нижнюю губу с каким-то беспомощно-детским выражением боли.
– Что ты?
– Мигрень,
"2.VIII. 10, Rue de Grenoble. Dr. Lacasse.
12 p. m. Ds. Tuberculosis. Un mois!"28 - прочла я в его записной книжке месяц спустя.
Я воздержусь от подробностей, конец наступил через три недели, в мое отсутствие, как того и хотел Сережа. До последней недели своей жизни мой муж не прекращал работать.
Вот, собственно, и все, Женя. Прощайте, и храни Вас Бог!
3-й день сентября 1921 года".
Анастасия Ржевская, урожд. кн. Мстиславская
ЭПИЛОГ
(1925 год. Туруханский край)
1
Очарован соблазнами жизни,
Не хочу я растаять во мгле,
Не хочу я вернуться к отчизне,
К усыпляющей мертвой земле...
...Ноги в разбитых сапогах проваливались в тонкий мох - каждый шаг был мучительно труден.
Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озер
Молодые и стройные маги
Кипарисовый сложат костер...
Эта спасительная привычка не давала сойти с ума уже несколько лет. Если бы знать раньше... Надо было учить наизусть Евангелие. Надо было все учить наизусть. Эти мысли грызли часто - но не теперь... Теперь было уже давно не до мыслей - стихи продолжали звучать где-то внутри, как бы сами, все отдаляясь и отдаляясь.
И покорно склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаенной усмешкою губ...
Боль в груди становилась все невыносимее... Андрей Шмидт шел, закрыв глаза от усталости и слепящего гнуса, чувствуя, как с каждым шагом тяжелеет тело, как смачивает корни волос обильный пот озноба... Это тоже было привычно - закрыв глаза, идти в мертвом ходе колонны... Этот ход Андрей чувствовал телом - тоже уже давно.
И когда заревое чуть тронет
Темным золотом мраморный мол,
Пусть задумчивый факел уронит
Благовонье пылающих смол...
Под грязной одеждой было знобяще липко - озноб приходил на смену невыносимому недавно жару...
Выросший в семье врача, Андрей еще несколько недель назад понял, что поврежденное ребро затронуло легкое (само по себе ребро начинало уже срастаться - сразу же натуго перевязанное чем попалось под руку), и что пошедший процесс в условиях этапной перегонки не сможет не довести дело до конца... Да и если бы даже случилось чудо - если бы оказаться сейчас на операционном столе в лучшей клинике, и то надежд на спасение было бы очень немного: цвет постоянно набивающейся в рот мокроты говорил о гнойной форме плеврита... От этого не спасают даже врачи. Андрей понимал это - таившаяся в нем неукротимая воля к жизни была слишком трезва и ясна, чтобы препятствовать этому пониманию...
И свирель тишину опечалит,
И серебряный гонг запоет
В час, когда задрожит и отчалит
Огневеющий траурный плот...
Мох сменился трактом - идти стало легче, но Андрей этого не почувствовал. Им владело странное ощущение: как будто если бы он шел сам, а не был бы включен в равномерный ход колонны - он упал бы уже давно, очень давно...
Упасть? Как легко упасть лицом в прохладный мох - а дальше конвойный пустит пулю в затылок, а может быть, даже и не пустит. Упасть? Нет! Еще один шаг... Второй... Третий...