Преддверие неба
Шрифт:
– И вы тоже правы, друг мой, – произнес он спокойно. – Моей племяннице новая картина мироздания оказалась не по плечу, и тут уж ничего не изменится, ибо картина эта вообще не по плечу человеку как таковому. Проводите госпожу Диану к носилкам, дамы, должно быть, уже ждут ее.
Я обратил внимание на то, что он не протянул ей руки для поцелуя и не благословил ее. Она не делала никаких попыток получить это благословение; быть может, она даже не заметила его отсутствия: она была вне себя и, казалось, вот-вот лишится сознания. Она безропотно позволила мне увести ее во двор, где должны были ждать носилки.
Когда мы вышли из дворца, носилок нигде не было видно. Я обратился с вопросом к привратнику, и он сообщил мне, что дамы уже отправились домой, обещав тотчас же прислать носилки обратно. Диана тем временем прошла дальше, в глубь двора, который, как и все римские дворы, был объят терпким ароматом густых лавровых кустов. Я последовал за ней не без робости: ведь сейчас могло – должно было! – наступить ужасное пробуждение! Но мои опасения оказались напрасными: ее лицо, залитое лунным светом, выражало хмельную радость.
– Я свободна! Я свободна!.. – повторяла она, задыхаясь от волнения. – Я разрушила этот ужасный план! Кардинал теперь не может отдать в жены маркизу еретичку! А именно этого я и добивалась, именно этого! Радуйся же со мною, мой маленький друг! Пожалуйста, радуйся со мною!
– Я не могу радоваться, – ответил я. – Ах, Диана, как ты могла поставить на карту свою судьбу! Я бы умер от страха за тебя, если бы не знал, как кардинал тебя любит.
Она никак не откликнулась на это последнее замечание, и я вновь увидел ее хмельной взор.
– Неужели ты думаешь, что мне будут в радость жизнь и безопасность, если погибнет учитель? – спросила она.
Я ответил, что все еще надеюсь на спасение учителя, и именно благодаря моим беседам с кардиналом о новой науке и о незыблемости нашей веры. Она ласково коснулась рукою моего лба, провела ладонью по волосам.
– Ты ничуть не изменился, мой маленький добрый друг!.. Оставайся же таким, какой ты есть, будь прежним, попытайся добиться покровительства кардинала, ведь кто-то же должен спастись, чтобы продолжить дело учителя, – я уже говорила тебе это прежде. Это дело не должно погибнуть! Твой долг – нести его в будущее. Обещай мне, что сделаешь это!
– Обещаю тебе все, что ты только пожелаешь, любимая, но… – пролепетал я.
– Зачем ты называешь меня любимой? – прервала она меня. – Ведь ты же теперь знаешь, что я принадлежу другому.
Я ответил:
– Я всегда знал, что ты не принадлежишь мне, но это не мешало мне любить тебя… Можешь ли ты понять, что это счастье – расточать себя, не требуя ничего взамен?
– Могу, – ответила она тихо, – еще как могу: ведь учитель тоже любит не меня, а лишь свои звезды, и так и должно быть, как для него, так и для меня. У тебя же, мой маленький друг, все должно быть по-другому! – Она вновь погладила мои волосы.
– Нет! – страстно возразил я. – Именно так все должно быть и у меня: я люблю это таинственное счастье, которое подобно твоему, мы оба никогда не испытаем разочарования.
Она с любовью смотрела на меня своими большими глазами.
– Как славно то, что ты говоришь! – прошептала она. – И как плохо я тебя понимала! Прости мне мое заблуждение. Теперь мы брат и сестра – наша любовь породнила нас. Да, мы стали так близки друг другу, расточая наши сердца посреди всего этого множества людей, которые никогда не поймут нас, ибо как груба и мутна любовь большинства людей! Но ты – мой брат!..
Она вновь обняла меня, как тогда в «преддверии неба», и я тоже прижал ее к груди. И у меня вдруг явилось чувство, будто от нашей с нею любви на нас снизошло не только тепло братского счастья, но и глубокое сознание защищенности от любого рока.
Мы очнулись от этого блаженного оцепенения глубочайшего единства, лишь услышав приближающиеся шаги. Слуга сообщил, что носилки ждут. Но когда мы подошли к ним, то оказалось, что это не те носилки.
– Его Высокопреосвященство прислал свои собственные, – сказал лакей, услужливо открывая дверцу.
И тут мне вдруг почудилось, будто из этой маленькой дверцы на нас вот-вот вновь ринется мир, в котором властвует рок. Я почувствовал тревожное желание сопровождать свою любимую, но ведь мне было запрещено покидать дворец, а еще больше рассердить кардинала именно сегодня было очень опасно. Диану тоже как будто испугала открытая дверца носилок.
– О боже!.. – сказала она. – Здесь так тесно и жутко, как в темнице, почти как в гробу!.. – Она поежилась.
Я взмолился:
– Не подождать ли тебе лучше носилок твоих спутниц?..
Но она уже вновь улыбнулась и, глядя на меня тем прежним, хмельным взором, быстро произнесла:
– Нет, нет, те или эти носилки – цель все равно одна! Прощай, мой маленький друг, и помни о моем наказе.
Она легко шагнула внутрь, слуга закрыл дверь, примкнул брус-коромысло, и не успела Диана отдернуть занавески на окне и помахать мне на прощание, как носильщики подняли носилки и стремительно двинулись прочь. Сердце мое защемило от нестерпимого желания еще раз увидеть возлюбленную и от удушливого страха за нее.
– Стойте! Стойте! – крикнул я и бросился вслед за носильщиками, но они не слышали меня: они уже достигли ворот и в следующее мгновение исчезли из виду.
Когда я вернулся во дворец, он показался мне вымершим: на лестницах и в переходах царила гнетущая тишина, все обитатели дворца, очевидно, уже удалились на покой. Мне не оставалось ничего другого, как последовать их примеру, но прежде я должен был исполнить свою ежевечернюю обязанность – привести в порядок инструменты и запереть обсерваторию. Я вошел в нее через смежный покой, бесшумно ступая по толстому ковру. Свечи в обоих помещениях уже погасили, было темно, лишь голубая римская луна светила в окна, покрывая блеском углы и края огромных, громоздких шкапов, кресел и столов, которые казались острыми скулами гор, мерцающими во тьме. Комната выглядела странно чужой и призрачной. Я быстро направился к балкону, чтобы внести внутрь телескоп. Достигнув середины помещения, я вдруг увидел кардинала. Он сидел опустив голову и закрыв лицо руками; пурпурную мантию его скрыла темнота, как будто он накинул на плечи траурный плащ. Только на сильных, красивых руках его, так часто даривших благословение, играли отблески лунного света – они, казалось, тоже парили вместе со всеми остальными вещами кабинета над призрачной бездной.