Преддверие неба
Шрифт:
– Да, я принял новую картину мироздания, – ответил он. – Но неужели вы полагаете, что для меня это не представляет никакой опасности? Что вы, миряне, знаете о нас, священниках?.. Как вы нас себе представляете? Способны ли вы понять те чудовищные соблазны, которым подвержены носители духовной власти? Можете ли вы хотя бы смутно представить себе те битвы, которые нам суждено вести в полном, смертельном одиночестве, без опоры на авторитетные уверения и утешения, которые вы привыкли получать от нас? Неужели вы думаете, что мы не знаем мук сомнений? Поистине они хорошо знакомы нам и без новой науки! Поверьте мне: мученики – это не только жертвы инквизиции, это и мы, их судьи! Ибо нелегко приготовить на земле место для потустороннего, обратить в определенность сверхъестественное и незримое! Со времен Благовестия прошло уже полтора тысячелетия – что же означают эти скудные чудеса и духовные дары, выпавшие на долю человека с тех пор? Кто уверит нас в том, что даже они не суть лишь плоды религиозного самообмана? Или, может быть, мы сами – я имею в виду образы зримой Церкви – суть некое неопровержимое свидетельство? Знаете ли вы историю Церкви? Известны ли вам причины раскола? Что вы чувствуете при виде роскоши и блеска сегодняшнего Рима? Вы и в самом деле полагаете, что здесь – Царство Христа? Не запутались ли мы во всех мыслимых и немыслимых склоках и интригах мира? Есть ли какие-нибудь тайные перипетии политики, к которым бы мы не были – или, может быть, даже должны быть – причастны? Конечно же, есть множество праведных монастырей, где благоухают бедность и отречение; это – оратория Божественной любви; есть и в миру множество целомудренных, боголюбивых душ, – но не подобны ли все они потерпевшим кораблекрушение одиноким мореплавателям на обломке мачты, посреди бурных волн этого мира? Не подобны ли они Петру, пожелавшему ступать по воде и едва не утонувшему?
Пока он говорил все это тихим, монотонным голосом, у меня было такое чувство, как будто он с каждым словом все больше отдаляется от меня, – словно он тоже, как Петр, ступая по воде, уходил вдаль над влажною бездной, а плоть и дух его до неузнаваемости изменились, окрашенные призрачным светом луны; и все же – разве ночь с ее странным, чуждым светом не была самой что ни на есть действительностью? Но вот кардинал умолк. Он как бы достиг вершины полночи и замер в вышине.
– Но ведь Петр не утонул, ступая по воде, – возразил я. – Он успел опереться на руку Христа.
Он посмотрел на меня почти гневно и сказал все тем же тихим, монотонным голосом:
– И как же, по-вашему, мы должны сейчас опереться на руку Христа? Где эта рука в нашем с вами случае?
Глаза его неотрывно смотрели на меня. Я вновь вспомнил о его запрете пыток – я почувствовал его внутреннюю силу, способную добиваться любых признаний. В то же время мне казалось, будто под этим взглядом во мне открывались некие определенности, о существовании которых я до той минуты и не подозревал.
– Ваше Высокопреосвященство, разве вы не считаете возможным просто предать судьбу веры в руку Господа, даже если ей грозят все опасности мира?
– И как вы это себе представляете – предать судьбу веры в руку Господа – в нашем с вами случае? – откликнулся он.
– Если вы остановите карающую руку инквизиции и спасете учителя, если вы помилуете вашу племянницу – это будет совершенною победою веры и одновременно победою новой истины, которую вы и сами признаете.
Воцарилось долгое, тяжелое молчание. Лицо его, почти неузнаваемо изменившееся под горестным бременем этой ночи, вновь медленно принимало отчетливые черты. Боль на нем, казалось, совершенно исчезла; голое, чужое и бесконечно одинокое, оно уподобилось лунному ландшафту – у меня появилось чувство, что он уже недосягаем для меня.
– Ваше Высокопреосвященство! – взмолился я. – Прошу вас, не откажите в милости ответить еще на один-единственный вопрос: думаете ли вы – нет, под силу ли вам мысль о том, что веру можно спасти явною неправдой?..
И вновь последовало долгое молчание. Неужели я так и не получу ответа? От этой страшной мысли я даже закрыл глаза. Когда я вновь открыл их, кардинала в кабинете уже не было…
Напрасно надеялся я в последовавшие за этим дни на продолжение прерванного разговора. В глубине души я, конечно, понимал, что его не будет, но я был слишком молод, чтобы признать свою надежду погибшей; к тому же почтительное уважение мое к кардиналу противилось мысли о том, что он может поступить вопреки собственным убеждениям. В эти дни я не видел его в обсерватории и он не приглашал меня к трапезе. На мой вопрос, могу ли я видеть кардинала, его камердинер ответил, что Его Высокопреосвященство уехал на важное совещание. Не показывался и капеллан: очевидно, он сопровождал своего господина. И вообще весь дворец казался вымершим. Постепенно мною овладело опасение, что в судебном процессе против учителя назревает какое-то решение. И наконец на третий день я столкнулся на лестнице с капелланом. Он хотел торопливо пройти мимо, но я удержал его, схватив за сутану. Он посмотрел на меня печальным и отсутствующим взглядом.
– Ради всего святого! – воскликнул я. – Что с учителем?..
– Вы ведь знаете: мне не дозволено ни с кем говорить об этом, – ответил он серьезно.
– Означает ли это, что надежды на его спасение нет? – вскричал я в отчаянии. Боль моя коснулась его сердца – ах, ведь это была и его боль!
– Только если он отречется… – ответил капеллан печально.
– Никогда! Никогда! Это было бы предательством, это было бы ложью! – воскликнул я.
Он посмотрел на меня странным взглядом.
– Что значит «ложь»?.. Какое это теперь имеет значение! – промолвил он тихо. Затем, торопливо высвободившись, прибавил: – Будем же молиться за вашего учителя, будем молиться!.. – И ушел.
Я вновь остался один в тягостной тишине пустынного дворца. Теперь мне все в нем казалось странно преображенным, а обсерватория – осиротевшей и насильственно лишенной своего внутреннего смысла. Даже архитектура дворца теперь говорила на ином языке. Она казалась мне хвастливой и показной, словно порыв этих устремленных в небо колонн и лестниц скрывал тайную, но глубоко укоренившуюся неуверенность, которая уже больше не решается взглянуть в трезвый лик действительности. «Что значит «ложь»? Какое это теперь имеет значение!» – сказал молодой священник. Стало быть, он верил в возможность неправедного суда? И в отречение учителя? Я больше не в силах был выносить неизвестность, я должен был узнать, что происходит!
Бессонной ночью во мне созрел отчаянный план. Я уже выяснил, что кардинал каждое утро, чуть свет, куда-то уезжает со своим капелланом. И вот, дождавшись, когда его карета выехала со двора, я прокрался в комнату капеллана, достал из шкафа сутану и надел ее. В этом облачении мне удалось незаметно выбраться из дворца, так как слуги, пользуясь отсутствием хозяина, позабыли о бдительности. Я еще помнил увиденный в первые дни моего пребывания в Риме Дворец инквизиции и без труда достиг своей цели. Туда как раз только что прибыло несколько важных прелатов – их носилки и кареты теснились перед порталом. Я смешался с их свитой и в густой толпе вновь прибывших пошел по длинному мрачному коридору. Навстречу нам неожиданно бросился молодой, явно очень взволнованный доминиканец. Он окинул всех ищущим взглядом, который, к моему ужасу, остановился на мне.
– Вы из свиты архиепископа… – Он назвал совершенно незнакомое мне имя. – Прошу вас следовать за мной в ложу налево!
И он, не дожидаясь моего ответа, стремительно пошел по этому мрачному коридору, в конце которого он открыл какую-то дверь и впустил меня внутрь.
– Вы знаете свою миссию, – сказал он.
Я не имел ни малейшего представления о том, что это все могло означать. Но он уже исчез, закрыв за собою дверь.
Я находился в маленьком, тесном помещении с узеньким застекленным окошком. Я подошел к окну, открыл его и посмотрел в зал, в котором только что собрались на торжественное заседание члены Священного судилища. Я увидел длинный, покрытый черным сукном стол, на котором стояло распятие; две свечи, горевшие по обе стороны от него, не столько освещали его, сколько придавали ему какой-то зловещий блеск.
Судьи в глубоком молчании заняли свои места за столом, обращенным в мою сторону, так что я мог различить их лица – это были большей частью те самые прелаты, гости кардинала. Затем вошел и он сам и занял место в центре стола, на возвышении, похожем на алтарь. Цензор Священного судилища отсутствовал; я даже подумал, что кардинал занял его место, чтобы вести заседание, – вопреки убедительным доводам разума, я исполнился отчаянной надежды на то, что он решился выступить в роли спасителя синьора.