Преднамеренная
Шрифт:
– Света, – сказал Вольдемар, поймал меня за руки и повернул лицом в себе, – угомонитесь. Я могу помочь вам успокоиться, но не хочу.
Что-то ужасно неприятное сделалось с его лицом: тени на нём стали гуще, резче, появились новые морщины, и из нелепого толстяка он на мгновение стал чем-то совсем другим – я мигнула и наваждение спало. Желание сопротивляться тоже исчезло: я скорчилась в кресле и остаток пути не доставляла никому проблем.
Ночь тянулась и тянулась, бесконечно, я то проваливалась в сон, то выскальзывала из него, как на качелях. Снилось мне неприятное, суматошное:
Я толком не проснулась, когда Вольдемар потянул меня на выход. Я так ужасно устала, что и не сопротивлялась. Я перестала убеждать себя, что мне кажется, мне стало всё равно. Хотелось, чтобы меня оставили в покое. Я помню, что мне не понравилось снаружи – но не помню, чем. Что-то было неправильно, но я никак не улавливала эту неправильность: для этого надо было бы собраться, сконцентрироваться, а я не могла. Вольдемар тащил меня за собой, ухватив за руку, и хватка его была как железная, я хотела заплакать от беспомощности и боли, но не могла даже заскулить. Он шёл так быстро, что я еле за ним успевала. Я боялась, что если споткнусь и упаду, он потащит меня по земле. Ноги мои скользили в резиновых тапках, я больно ударилась о какой-то кирпич пальцами и порвала колготки, мои стопы снова кровоточили.
Наконец, всё закончилось. Вольдемар остановился, я тоже остановилась. В глазах у меня плыли радужные круги. Я испугалась – но очень отстранённо, скорее подумала, что надо бы испугаться – что это ещё одно действие наркотиков, которыми меня накачали, и что сейчас я ослепну.
– Светочка, – сказал Вольдемар, снова переходя на дружелюбный, сюсюкающий тон, – совсем чуть-чуть осталось. Скоро отдохнёте. Я вам договорился на комнату, сейчас я вас отведу, только, пожалуйста, не смотрите на коменданта. Он будет просить, а вы не смотрите.
Я ничего не вижу, подумала я.
– Вот и хорошо, – сказал Вольдемар и снова меня потащил.
Я всё пыталась понять, куда он меня притащил. С чувством времени у меня творилось неладное: мне казалось, что с начала ночи прошла чуть не неделя – я не знала, как долго мы действительно ехали. Я подумала: сколько бы мы не ехали, ехали мы всё время на трамвае. Значит, это место – рядом с линией. Радужные круги и темнота мешали мне присмотреться – вроде бы, нас окружали обычные панельные многоэтажки, такие понатыканы по всему городу, и совершенно невозможно отличить по ним один район от другого. Никаких приметных деталей я не видела. Что-то шумело, но я не могла сказать, был это шум машин от дороги или шум у меня в голове.
Вольдемар, не сбавляя скорости, подтащил меня к подъезду, крякнув, налёг плечом на дверь – кажется, доводчик был слишком тугим – и, когда она приоткрылась, затянул меня внутрь. На меня пахнуло прокуренной сырой побелкой, сушащимся бельём и общей кухней. По этому запаху я поняла, что мы в общежитии. Стало ясно про комнату и коменданта; осталось непонятным, почему на коменданта нельзя смотреть.
Я не могла вспомнить никаких общежитий рядом с трамвайными линиями.
– Не смотрите, – напомнил Вольдемар. Я безропотно кивнула: от вони жаренной селёдки меня подташнивало. За стойкой, насколько я могла видеть, никого не было. Лежала раскрытая общая тетрадь – наверное, какой-нибудь журнал учёта, бубнило радио, но никто нас не встречал. Правильно, подумала я вяло, ночь на дворе, вход до двадцати трёх.
– Ключи дайте, – сказал Вольдемар, отворачиваясь от меня. За стойкой зашуршали, журнал учёта сам собой поехал вниз и смачно шлёпнулся об пол. На стойку легла огромная куриная лапа, покрытая сморщенной пупырчатой кожей, и проскребла когтями, оставляя царапины.
– Даже не начинайте, – сказал Вольдемар, – мы договорились, – и дёрнул меня за рукав куртки. Я опустила слезящиеся, слепнущие глаза и начала рассматривать плитку на полу, кривые серые с розовым ромбы.
– Посмотри на меня, – сказали из-за стойки.
– Давайте ключи, – утомлённо сказал Вольдемар.
Из-за стойки кудахтающе захихикали, зашуршали – я подумала, что так могла бы шуршать чешуя. Мне представилось огромное змеиное тело, свивающееся кольцами, поджидающее меня. Вольдемар тронул меня за плечо, выводя из транса, и помотал у меня перед лицом ключом на плоском пластиковом брелке.
– Я вас провожу, – сказал он, – давайте, Свет, совсем немного осталось. Этаж у вас пятый.
– А надо на седьмой, – крикнули из-за стойки, – седьмой, седьмой, никуда не денешься, – и тут я впервые услышала то, что мне потом не повторил только ленивый: – Самоубийц, Светлана, никто не любит.
– Пятый, – сказал Вольдемар, таким тоном, словно меня это должно было утешить – наверное, должно было, потому что лифт, конечно, не работал.
9.
Первое, что сделал Вольдемар, когда привёл меня в комнату на пятом этаже – это крепко-накрепко запер дверь и велел мне всегда делать так же.
– Я, – сказал он тревожно, – не уверен. Может вам и правда лучше на седьмой, кто тут у вас в соседях, но на седьмом, понимаете, тоже контингент, а самоубийц, Света, никто не любит.
Почему, интересно, подумала я, потому что мне показалось, что от меня ждут вопроса.
– Возни много, – отмахнулся Вольдемар, и я поняла, что никто от меня ничего не ждал.
Второе, что он сделал, это достал из тумбочки электрочайник, набрал в него воды из-под крана и поставил чай. Пакетики с заваркой и сахаром и кружки он достал из кармана шинели. Я поняла, что у него там, в шинели, настоящий склад всякого добра – только чайник почему-то не влез. Это понимание совершенно меня не удивило – ну, бывает, носит человек с собой всякое, ну не всё влезло, ну случается. Только когда Вольдемар силком влил в меня полкружки скверного сладкого чая, я поняла, что почти теряла сознание, и что необычайная моя покладистость, была связана именно с этим. Чай меня оживил.
Оживлённым взглядом я осмотрелась кругом и поняла, что нахожусь в неприятном месте. Обои, где не отвалились, вросли в стены, розетки же, напротив, из стен выпадали, и чайник, найденный Вольдемаром, оказался жутко заляпанным. За окном в рассохшейся деревянной раме была всё та же ночь. Ночь от меня отгораживали стекло, покрытое радужными пузырями от старости, фанерка там, где стекло разбилось, и серый от пыли тюль, закрывающий часть окна без фанерки.
Из мебели в комнате оказались шкаф, две продавленные панцирные кровати и тумбочка между ними. Если бы мне предложили описать уныние – я бы вспомнила эту комнату.