Преднамеренная
Шрифт:
– Так, – сказала я и удивилась тому, что мне это удалось. Вернувшийся голос стал хриплым, словно простуженным. В горле першило. Я пришла в себя достаточно, чтобы осознать: я сижу в каком-то клоповнике, пью бурду из чужой чашки, и меня, кажется, похитили, подвергнув воздействию наркотических веществ. – Так.
– Получше? – спросил Вольдемар.
При более-менее нормальном свете стало понятно, что для него эта ночь тоже даром не прошла – а может и не только эта ночь. Лицо его осталось пухлым, но окончательно утратило иллюзию свежести. Под глазами набрякли огромные серо-синие мешки, в левом глазу лопнул
– Так, – сказала я снова. – Очень хорошо. Я не знаю, что вы тут устроили, но вы мне сейчас объясняете, а потом я отсюда ухожу и звоню в милицию.
– Нет, – сказал Вольдемар.
– Что именно нет, – спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я как-то читала, что с такими уродами главное – не показывать страх. С этим я, кажется, опоздала, но что ещё мне оставалось делать, если не храбриться.
– Нет, – сказал Вольдемар, – не уходите и не звоните.
– Почему? – спросила я, понимая, что не надо спрашивать, и что вообще, наверное, не надо спорить и угрожать, и что чай придал мне ложной храбрости.
– Потому, – сказал Вольдемар, – что вы умерли, Света. Извините, – и развёл руками.
10.
Конечно, я ему не поверила.
Конечно, я этого не сказала.
Я молчала и пила сладкий чай, а он, обнадеженный моим молчанием, рассказывал про то, что бывает, что произошло путаница, что всё наладится, во всём разберутся, всё разъяснят. Работу мне уже нашли, и с жильём всё хорошо – он договорился, и подселять ко мне никого не будут – и, ну конечно, бывает и лучше, но я же понимаю, самоубийц никто не любит.
– А при чём тут это? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.
– А вы разве не помните, – поразился Вольдемар, и мне стало даже неудобно, что я его огорчила. Очень у него было живое, выразительное лицо – даже теперь, когда исчезла иллюзия розовой свежести. – Вы же, ну, – он сделал рукой такое движение, как будто показывал нырок с вышки.
– Нет, – сказала я, – ничего подобного я не помню. Хорошо, – сказала я, не позволяя ему снова сбить меня с толку, – хорошо, допустим, я умерла, а при чём тут вы? Чего вы от меня хотите? Хлопочете, договариваетесь? – я постаралась сказать последние слова как можно более ядовито, чтобы он сразу понял, как мало я значения придаю его хлопотам, но он, кажется, не понял, потому что просиял.
– Я же говорю, – сказал он, – какая-то ерунда вышла. Умереть вы умерли, а по документам не прошли.
Он скоро ушёл – ещё раз напомнив, что утром заберёт меня, чтобы проводить на работу. Я хотела проследить его уход, но мысль подойти к окну вызывала тошноту. Так что я просто посидела сколько-то, допила чай, и, крадучись, выбралась из комнаты.
Коридор, в котором я оказалась, до ужаса напоминал тот, который я то ли видела, то ли он мне примерещился в старом доме со странными жильцами: те же бесконечные двери, те же неприятные тени. Самое жуткое – я никак не могла вспомнить, куда мне идти, чтобы попасть на нужную лестницу. По времени, проведенному в общежитиях, я знала, что из двух лестниц одна непременно оказывается закрыта. Так и вышло, и конечно, я попала именно на неё.
Был ещё второй, скверный вариант: все выходы заперты на ночь. Я старалась о нём не думать.
В любом случае, мне надо было вернуться на этаж, снова пройти его насквозь – и попробовать с другой стороны. Я думала было, что подниматься не придётся – но все двери с лестницы в коридор оказывались закрыты, сколько я не дёргала ручки.
Было темно, лампочки горели через этаж – даже не лампочки, а пыльные красные фонари. Сильно пахло сигаретным дымом. Я заметила то, на что раньше стоило обратить внимание: расставленные по пролётам жестянки с бычками. Ясно, что непроходную лестницу используют, как курилку, если бы я пригляделась, не теряла бы времени.
Мне казалось, что я уже прошла свой этаж, но двери не поддавались. Иногда я слышала голоса – словно кто-то, собственно, выходил на лестницу покурить. Сначала это заставляло меня опасливо замедляться. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мало ли, кто здесь живёт. Потом я начала замечать неладное: голоса, понимаете, были, а следов – не было.
Везде на лестнице густо лежала пыль – густая, жирная, похожая больше на пепел. Чем выше я поднималась, тем больше её становилось. Воняло уже не сигаретами, а просто дымом и тухлыми яйцами. Я утопала в грязи и смраде. За мной оставались ясные, глубокие следы – но ничьих отпечатков ног кроме своих я не увидела.
Мне стало жутко: конечно, я всё ещё не поверила в Вольдемаровы россказни, но что-то здесь было очень не так. От вони и усталости мне казалось, что и стены вокруг скверные, искажённые. Посмотришь прямо – и всё хорошо, чуть отведёшь глаза – и тут же понимаешь, что есть там что-то неправильное, что-то на периферии, что толком и не разглядеть .
Словом, я была так измучена, так мне хотелось разобраться с этим кошмаром, выбраться с чудовищной лестницы, что услышав снова голоса, я не стала замирать, но побежала со всех ног, кашляя на бегу от пыли.
Голоса стали удаляться, и скрипнула дверь – я слышала такое уже несколько раз, и понимала, что сейчас снова останусь одна.
– Подождите, – закричала я, – подождите, пожалуйста, – и прямо надо мной из дыма и полумрака вынырнуло носатое, недоброе лицо.
– А это у нас кто, – сказало лицо прокуренным голосом. Я поняла, что выбежала на лестничную площадку, и что вся эта площадка – в клубах дыма, и поэтому мне ничего не видно. Кроме меня там было ещё пятеро – а может и больше. Голоса, хоть и грубые, хриплые, были женскими. Я не могла разобрать ни слова: каркающим, лающим был их разговор, и если это был язык – я не знаю, какой.
– Мне надо пройти, – сказала я, надеясь, что мне помогут. Меня тут же схватили за руку – и какой же крепкой была эта хватка! – и втащили в дымное облако.
– Мне надо, – снова начала я.
– Мер-твя-чеч-ка, – сказали у меня над головой.
Я оцепенела.
– Мертвячечка, – сказал другой голос, – ты посмотри, мертвячечка какая хорошая. Вы посмотрите.
– Хорошая какая, – поддержал ещё новый голос, а может первый, я не могла их различить, все они были одинаковые: злые, охрипшие, повизгивающие. – А чья? А чья?