Предновогодние хлопоты III
Шрифт:
Окончив молиться, он ещё некоторое время постоял у икон расслабленно, и, перекрестившись, вышел из комнаты. Тихо приоткрыв дверь комнаты Егора, заглянул в неё. Лампадка, бросая блики на иконы, едва освещала комнату. Мария пристроилась рядом с кроватью Егора на раскладном кресле. Она лежала лицом к сыну, рот её был приоткрыт, веки подёргивались.
«Вымоталась, душенька моя», – с нежностью смотрел он на жену. – Уходит от меня к Егору бесшумно, как кошка, чтобы не разбудить».
На кухне он стал у окна. Сумрак уже уползал, но фонари ещё не выключили, они горели молочным рассеянным светом.
«Вынесу мусор, после поменяю ремешок генератора», – решил он.
Быстро одевшись, захватив пакет с мусором и отдельный пакет с остатками хлеба и каши для птиц, он тихо прикрыл за собой дверь. Быстро шагая к мусорным контейнерам, он жадно закурил. Воздух был липок, насыщен влагой, поддувал противный ветерок, развиднелось. Не доходя до мусорных контейнеров, он высыпал на бетонную площадку еду для птиц. Голуби мигом слетели с деревьев и соседних крыш, над площадкой закружились чайки. Этой зимой они прописались в их дворе, Нева была рядом, а год, видимо, голодный. Чайки были крупные, крикливые и агрессивные, они кидались на еду хищно и жадно, выхватывая крупные куски. Вороны, голуби и воробушки, прежде существовавшие мирно, теперь вынуждены были ждать, когда насытятся их более сильные агрессивные сородичи. Чайки кричали истерично, кидались на птиц, отгоняли их, клевали своими большими кривыми носами и махоньким воробушкам доставались крохи.
Людей чайки остерегались и Денисов, высыпав еду птицам, не уходил сразу, с тем, чтобы что-то досталось голубям и воробьям, которые людей не очень боялись. После того, как он отходил, чайки с визгом планировали к остаткам еды, разгоняя птиц, хитрые воробьишки, из-под носа больших братьев ухитрялись урвать кусочки.
Оглядываясь на суетящихся у еды птиц, он двинулся к контейнерам. Дойдя до них, он замер: у контейнера, прижавшись к нему грудью, стоял человек в грязном, чёрном пальто, по плечи погрузившийся в его холодное, зловонное нутро. Когда он высунулся из контейнера, в его руках был прозрачный полиэтиленовый пакет, наполненный селёдочными головами и рыбьими внутренности. Что-то, бормоча, он, порывшись в пакете разбитой опухшей рукой, достал из него селёдочную голову и принялся её грызть.
Денисов почувствовал быстро подступающую тошноту. Он не мог оторвать взгляда от этого человека. Борода его торчала в разные стороны, разбитый нос был провален, а из-под вязанной шапки выбивался колтун нечёсаных свалявшихся волос. Не замечая его, он жевал рыбью голову пеньками обломанных зубов.
Денисов кашлянул. Человек заторможено поднял голову, их глаза встретились. Несколько секунд бездомный стоял, глядя на него безжизненным взглядом светлых глаз, и сообразив, наконец, что он загораживает проход, отступил шага на три назад, не выпуская из рук пакет.
Денисов швырнул мусор в бак и хотел, было, уйти, но почему-то не ушёл. Он смотрел на человека, равнодушно жевавшего рыбью голову, и горячая жалость обожгла горло, сбив дыхание. Торопливо расстегнув молнию на кармане куртки, он залез в карман, вытащил из кармана две сотенные бумажки, порывисто шагнул к человеку. Тушуясь и краснея, он протянул их ему со словами: «Возьмите, пожалуйста, купите еды».
Человек перестал жевать, оторопело уставился на него. В следующее мгновенье пакет с отбросами и селёдочная голова были отброшены в сторону, он выхватил из его рук деньги. Глаза несчастного на мгновенье ожили, в них появилось что-то осмысленное. Не сказав ни слова, он, припадая на левую ногу, быстро засеменил в сторону торгового комплекса. Денисов провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез из поля зрения. Нервно закурив, он пошёл домой.
В кухне шумела вода, бормотал телевизор. «Встала сразу, как я вышел», – улыбнулся он, и вымыв в ванной руки, вошёл в кухню. На столе стояли две чашки только что сваренного кофе, Мария улыбнулась, улыбка вышла печальной.
Со сжавшимся от нежности сердцем он порывисто шагнул к ней, притянул к себе, целуя в шею. Задержав его голову в своих руках, она погладила его по волосам и тихо спросила:
– Холодно там?
– Терпимо. Машенька. Я сегодня опять не слышал, как ты встала и ушла к Егору. Он плохо спал?
– Ох, Игорёк, такая ночка выпала неспокойная. Проснулась в три ночи, будто кто-то меня подкинул на кровати, и буквально побежала к сынуле. Потрогала лоб – горит! Отпаивала чаем с малиной, сбила температуру, но он до шести утра не спал. Лежал с открытыми глазами с таким жалким, постаревшим лицом, а мне так страшно было, так страшно, такая боль душевная накатывала! Сменила ему памперс. Он таким несчастным становится, когда я это делаю. Мальчик мой! Вспомни, Игорь, как в пять лет он стал вдруг стесняться и просить, чтобы он сам купался в ванной, он ведь и тебя стеснялся…
Денисов кивнул.
– Вот. А представь, каково ему теперь. Взрослому, обездвиженному, беспомощному парню выдерживать всё это. Он же всё чувствует, переживает, стесняется, понимаешь. Потом он стал холодным, Матерь Божья! Его знобило, как в лихорадке, пот катился холодный. Я его обтирала, грелки к ногам соорудила. Легла рядом, гладила, гладила его и молилась вслух. Он заснул и теперь спит крепко. И выражение лица у него такое счастливое: ему что-то хорошее снится. Боже мой! Ему всегда так мало нужно было, что бы развеселится, я часто вспоминаю его звонкий смех. Как заразительно он мог смеяться! Игорёша, когда мы вновь услышим его смех? Когда уже и мы рассмеёмся вместе с ним заразительно?
– Мы ещё посмеёмся, Мария, мы ещё поживём, – выдохнул Денисов, с повлажневшими глазами.
Бледное лицо Марии вдруг стало покрываться красными пятнами, она быстро опёрлась руками о стол, будто боясь, что упадёт. Денисов быстро обнял её, осторожно усадил на табурет. Заглядывая в глаза, спросил с тревогой в голосе:
– Ты что, Машенька?
В глазах жены стояли слёзы. Она вытерла их платком, посмотрела на мужа с виноватой улыбкой, произнесла дрожащими губами:
– Вспомнилось.
– Что вспомнилось? – спросил Денисов, и тут же понял, что вспомнилось жене.
Так и с ним случалось, когда он вспоминал первую встречу с обездвиженным сыном в ростовском госпитале.
– Маша, тебе накапать валокордина?
Мария отрицательно качнула головой.
– Вспомнила, как врач в Ростове монотонно перечислял страшные латинские термины, я их слышала, но не понимала, о чём он говорит. Я не могла отвести глаз от лица Егора! Живого лица нашего первенца! А он лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами, с белым безжизненным лицом, со всеми этими трубками, аппаратами. И мне было безразлично, что там бубнит врач, я думала только о том, что мой мальчик жив, что он будет жить, я верила, что все эти мудрёные медицинские слова исчезнут через некоторое время и мальчик мой поднимется на ноги.