Предсказание

Дюма-отец Александр

Все уже знали о событиях, происшедших накануне, так что перед мадемуазель де Сент-Андре открывались все двери, а поскольку она подала знак, что не желает, чтобы объявляли о ее прибытии, офицеры и придверники выстроились вдоль стен и довольствовались тем, что пальцем указали, где находится спальня.

Король сидел в кресле, погруженный в раздумья.

Стоило только ему решиться стать королем, как бремя государственных забот обрушилось на него и раздавило его.

Последствием спора с принцем де Конде было его решение дать знать матери, что он готов

по ее распоряжению прийти к ней или, если она окажет ему такую любезность, принять ее у себя.

И теперь он ждал, не решаясь взглянуть на дверь, боясь увидеть суровое лицо королевы-матери.

Но, вместо сурового лица, перед ним предстала грациозная юная девушка, появившаяся из-под приподнятой портьеры.

Однако Франциск II вначале ее не видел: он сидел, повернувшись спиною к двери и считая, что всегда успеет обернуться, как только услышит чеканные, слегка тяжеловатые шаги матери, от которых поскрипывал укрытый ков-г. ром паркет.

Шаги мадемуазель де Сент-Андре не принадлежали к числу тех, от которых поскрипывает паркет. Подобно русалкам, она могла бы пройти поверх зарослей тростника, не поколебав ни одного стебелька; подобно саламандрам, она могла бы взобраться к небу по капители колонны из дыма.

И потому в спальню короля она вошла неслышно и так же неслышно приблизилась к юному королю, а оказавшись рядом, любовно обняла его за шею и, как только он поднял голову, запечатлела на лбу жгучий поцелуй.

Екатерина Медичи так себя не вела; королева-мать никогда не одаривала своих детей столь страстными ласками, а если и одаривала, то только своего любимца, единственного, кого она удостаивала знаками материнской любви, — Генриха III. Однако для Франциска II, зачатого по предписанию врача в период ее недомогания и появившегося на свет хилым и нездоровым, у нее в лучшем случае находились ласки по обязанности — как у наемной кормилицы к своему питомцу.

Так что пришла не королева-мать.

Пришла и не маленькая королева Мария.

Маленькая королева Мария, которой супруг несколько пренебрегал, за два дня до этого ушиблась, упав с лошади, и теперь по распоряжению докторов лежала в шезлонге, ибо медики опасалась выкидыша как результата падения; таким образом, маленькая королева, как ее привыкли называть, была явно не вправе самостоятельно появляться у мужа и не имела ни малейшего повода предлагать ему свои ласки (как позже выяснится, они окажутся весьма смертельными для всех, кого она ими одаривала).

Оставалась лишь мадемуазель де Сент-Андре.

И королю незачем было смотреть на лицо, улыбавшееся поверх его собственного, чтобы воскликнуть:

— Шарлотта!

— Да, возлюбленный мой король! — воскликнула девушка. — Да, это Шарлотта; вы можете даже называть меня «моя Шарлотта», пусть даже вы не разрешите мне больше обращаться к вам «мой Франсуа».

— О, конечно! Конечно! — воскликнул юный государь, припомнивший, чего ему стоило добиться такого права в страшном споре с матерью.

— Так вот, ваша Шарлотта пришла попросить вас об одном.

— О чем же?

— Чтобы

вы сказали мне, — продолжала она с очаровательной улыбкой, — чтобы вы сказали мне, сколько весит голова человека, смертельно меня обидевшего.

Кровь прилила к бледному челу Франциска II, как бы ожившего на мгновение.

— Кто-то вас смертельно обидел, милая моя? — спросил король.

— Смертельно.

— А-а, сегодня день оскорблений, — заявил Франциск, — меня сегодня тоже смертельно оскорбили; к несчастью, отомстить я не могу. Тем хуже для вашего обидчика, моя прекрасная подруга! — произнес король со смущенной улыбкой ребенка, придушившего птичку. — Ваш обидчик ответит за двоих.

— Благодарю вас, мой король! Я не сомневалась в том, что, если девушка, пожертвовавшая для вас всем, будет обесчещена, король обязательно встанет на защиту ее чести.

— Какого наказания вы хотите для виновного?

— Разве я не сказала вам, что эта обида смертельная?

— Ну, и что?

— А то, что раз обида смертельная, то и наказанием должна быть смерть.

— О-о, — произнес государь, — сегодняшний день чужд милосердия, все на свете хотят смерти кого-нибудь, и прямо сегодня. И чью же голову вы у меня просите, жестокая красавица?

— Я уже сказала, государь, — голову человека, меня обидевшего.

— Но, для того чтобы преподнести вам голову этого человека, — рассмеялся Франциск II, — я должен знать его имя.

— Я полагала, что на королевских весах имеется всего две чаши: чаша жизни и чаша смерти, чаша для невинных и чаша для виновных.

— Но опять-таки виновный может быть более или менее тяжел, а невинный более или менее легок. Ну что ж, так кто этот виновный? Опять какой-то советник парламента, вроде несчастного Дюбура, которого сожгут завтра? Если так, то одного его довольно, моя мать их в данный момент всех ненавидит, и если сожгут двоих вместо одного, никто и не заметит, что сожгли второго.

— Нет, речь идет не о человеке из судейского сословия, государь, речь идет о человеке из благородного сословия.

— Ну, если только он не связан с господами де Гизами, с господином де Монморанси или с вашим отцом, то мы с ним справимся.

— Этот человек не только не связан ни с кем из названных вами, но он их смертельный враг.

— Отлично! — проговорил король. — Теперь все будет зависеть от его ранга.

— От его ранга?

— Да.

— А я-то считала, что для короля не существует рангов и что все, кто находится ниже него, принадлежат ему.

— О моя прекрасная Немезида, вы заходите слишком далеко! К примеру, вы полагаете, что моя мать стоит ниже меня?

— Я говорю не о вашей матери.

— Или господа де Гизы стоят ниже меня?

— Я говорю не о господах де Гизах.

— Или господин де Монморанси стоит ниже меня?

— Речь идет не о коннетабле.

Тут в голове у короля молнией сверкнула мысль.

— Так вы заявляете, что некий человек вас обидел?

— Я не заявляю, а утверждаю.

— Когда?

— Только что.